Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Были и такие, которые ничего, кроме ненависти, к заводу не испытывали. И таким человеком был Очкасов, подговаривавший одного своего приятеля каталя незаметно подложить в коляску с коксом динамитный патрон.

Степан часто спрашивал себя: есть ли на заводе такие люди, как запальщик Звонков или литейщик Ткаченко-Петренко? Он чувствовал их присутствие. Иногда шепотом рассказывали:

— В электрическом цехе полиция арестовала рабочего за политику, в механическом был повальный обыск, искали питерскую газету.

Очкасов рассказывал, что весной полиция поймала молодого парня, пытавшегося повесить красный флаг на трубе мартеновского цеха. Говорили, что в прокатке есть несколько рабочих — членов подпольной организации. Степан чувствовал их присутствие. Но как найти их — он не знал.

Степан иногда задумывался над тем, почему все так запутано и неправильно, почему нет простоты и ясности в жизни. Но понять все эти противоречия, существующие в жизни, противоречия, из которых жизнь состояла, постоянно рождая их и из них рождаясь, он не мог. И иногда с внезапной яростью он исподлобья глядел на мастеров, инженеров, конторщиков, мечтал о том, как незаметно испортит водопровод и в домне сгорят все фурмы, перегорят холодильники, цех, а за ним и завод на полгода выйдут из строя, рабочих распустят по домам, и компания уволит инженеров, прогонит директора. А через полчаса после таких мечтаний он мог радоваться беглому слову похвалы, сказанному Мьятой или мастером.

Два мира видел он. Один — разумный, простой, ясный мир науки, где ничего не бралось на веру, где все имело свое доказательство, где после размышления и усилий мысли приходила награда. Геометрические доказательства, в которых он упражнялся в последние дни, потрясали его своей обязательностью. И второй мир — дымный, темный, взъерошенный, где на каждом шагу полно было лжи; мир нелепый и страшный, в котором протекала его трудная, хмурая жизнь, все же полная надежд, любви и радости.

В этот день впервые по-настоящему почувствовалась осень. И хотя тонкая пелена, затянувшая небо, стояла высоко над землей, и воздух был как-то по-особенному тепел, и солнце почти по-летнему освещало холмы, долины и овраги обширной степи, — во всем ощущался перелом: наступила осень. Она была в покое воздуха, в сосредоточенной задумчивости, охватившей всю природу — от голубовато-белого неба до самой мелкой травки. Степь казалась особенно просторной и небо — безмолвным. Крик птиц и полет их, и короткий, несмелый ветерок, и едва уловимый шелест жестких листьев кустарника — все уже было не по-летнему, не говорило о жизни. Голоса птиц не заполняли, а только нарушали тишину, и движение их крыльев лишь подчеркивало неподвижность земли, и ветер не был живым дыханием, а лишь случайно и ненужно будоражил покой застывшего воздуха. В такие дни людьми овладевает грусть, и, невольно подчиняясь печали земли, человек старается двигаться медленно, говорить негромко.

Под этим покойным молочным небом, среди примиренной природы стоял завод, и тысячи рабочих с утра до вечера работали среди грохота металла, в газе и в огне. Но особенно труден был этот день у доменщиков: начала шалить третья печь. Еще в ночную смену рабочий при шлаковой летке заметил, что шлак идет густой, черный, не дает белого дыма. Горновой начал ругать газовщика; но газовщик давал дутье по всем правилам, ничуть не холодней, чем полагалось. Позвали сменного мастера. Он распорядился нагреть дутье. Газовщик стал почаще переводить аппараты с дутья на газ, но шлак шел все чернее и чернее. Всем стало ясно, что печь заболела — пошла холодным ходом.

Когда утром Степан вышел на работу, ему захотелось прогулять упряжку: минуя заводские ворота, пойти в степь, к дальним ставкам, сесть там на камешек, свернуть папиросу и сидеть долго, покуривая, глядеть на спокойную, тихую воду, за весь день не сделать ни одного движения, не сказать ни слова…

В таком тихом, задумчивом настроении он прошел мимо клепальщиков, не замечая стука сотен молотов из котельно-листового цеха, слишком привычного, чтобы обращать на него внимание, перебрался через рельсовые пути и подошел к домнам. Здесь он сразу почувствовал напряжение, царившее у печи. Несколько секунд в нем было мучительное колебание: не повернуть ли назад? Очень уж страшно и чуждо глядели в это утро домны, литейный двор, железная колбаса, обвивавшая домну, катали с напруженными шеями, катившие шестидесятипудовые коляски, весь тяжелый, рыжий и черный мир чугуна, руды, кокса. Но через минуту жизнь завода втянула Степана. Несмотря на ранний час, у домен собралось все начальство: обер-мастер Фищенко, инженер Воловик, еще два сменных инженера; говорили, что ночью приходил директор, обещал к восьми утра снова прийти. Печь заболела… И как всегда, беспомощность, незнание верного способа наладить таинственно расстроившийся ход печи разъединили людей. Лица были злобные, ругань висела в воздухе, недоброжелательство и нелюбовь чувствовались во всех разговорах. На литейном дворе стало тесно, все толкались, мешая друг другу. Никто не мог сознаться самому себе в своем неумении, в своем незнании и бессилии, и каждый искал объяснения неладов в неумении и бессилии другого.

Мьята злорадно говорил, глядя на Фищенко:

— Да, деньги все гонят. Сколько я говорил: с таким быстрым сходом шихты зарежете печь. Вот и зарезали. А кокс какой! Мусор, а не кокс. Думали, она — что ни Дай — съест. Вот и зарезали, заработали…

Очкасов вторил ему:

— Конечно, хозяева думают, печь, как рабочий, — что ни положи, вытерпит. А она хоть и железная, а вот забастовала. Это мы только всё терпим…

Фищенко молчал, как всегда, и только глаза его были тоскливее обычного.

Инженеры винили в разладе работы каталей, верховых, газовщика, старика Афанасьева, небрежно взвешивавшего подачи.

Молодые инженеры говорили между собой, что начальник цеха неправильно составил план загрузки шихты, не учел особенных свойств калачевской руды, которая недавно поступила на завод. Абрам Ксенофонтович бегал от старых рабочих к мастерам, от мастеров к инженерам, кивал головой, вздыхал, соглашался со всеми, поддерживал все противоположные мнения — и в глубине души не интересовался ни причиной расстройства хода печи, ни тем, удастся ли печь вылечить. Его волновало и трогало лишь одно: как бы не пострадать, остаться в стороне, избежать директорского гнева. Он всем объяснял, что в его смену печь шла хорошо, что он выполнял все распоряжения начальника, что горновой и газовщик отлично справлялись с делом при нем, что при сдаче им смены все было в полном порядке, а вот утром, когда он принимал смену, уже все было плохо — шлак не шел, а на фурмах товар навис, и все разладилось. И хотя он все валил на ночную смену, но делал это вообще, никого не обвиняя — ни мастера, ни горнового, ни газовщика, ни верховых, ни руду, ни кокс, ни инженера… Пришедшее на домну начальство разделилось на три лагеря. Одни обязательно хотели выяснить причину расстройства хода (найди они эту причину — все само собой станет на место), другим обязательно хотелось обнаружить живого виновника. Эти расспрашивали старших рабочих и мастеров, таинственно подмигивали, задавали невинным голосом каверзные вопросы; им казалось, что, лишь только будет найден живой виновник, дело само собой наладится и печь пойдет… А третьи старались исправить ход печи, и, случись это, они бы уже не интересовались ни причиной, ни виновником. Эти люди полагали, что в доменном производстве все равно ничего не поймешь и никто ни в чем не бывает виноват. Степан сразу определил этот третий лагерь: в нем состояли обер-мастер Фищенко и молодой инженер Кубарев; Воловик же, отдав распоряжения о загрузке в печь нескольких колош кокса и уменьшении количества руды в последующих загрузках, занялся поисками виновника…