Василий Гроссман - Степан Кольчугин. Книга первая

Поля отрицательно мотнула головой.

— С-с-скотина, — добродушно сказал Гриша. — Ты пойми: всех критикуешь, а не видишь, какая сама. Я маме ничего не стою, и еще помогаю, и еще папе могу посылать, а ты нависла на маме, ей из-за тебя приходится лишние часы преподавать в параллельном классе, да еще валяешься целый день на диване и ковыряешь в носу. Раз не даешь, как я, уроков, должна работать прислугой. Поняла?

Он посмотрел на нее и крикнул:

— Полька, вымыть пол и сбегать за обедом и булку свежую купить, живо!

Поля выбежала в соседнюю комнату и заперлась на ключ.

Гриша прислушался.

— Ревет, — сказал он и, вздохнув, подошел к двери. — Поля, Поля, ну не будь дурой, я ведь шутил. Поля, брось ты, ей-богу, зачем ты, я ведь пошутил, — говорил он, стуча в дверь.

Поля сквозь слезы выкрикивала:

— Ты меня куском хлеба попрекаешь… Я шучу только, а ты, со своим телячьим добродушием, как палач жестокий…

Гриша снова принялся убеждать ее. В это время пришла Анна Михайловна,

— Писем, конечно, нет? — громко спросила она, входя в комнату.

— Нет.

— Что это такое? — сказала она и развела руками. — Сегодня ровно шесть недель, как получилось последнее письмо… Что с ним такое? Ведь в июле кончился срок.

— Может быть, письма пропадают, — сказала Поля, выходя из комнаты, — ведь часто пропадают.

Анна Михайловна рассеянно посмотрела на нее и спросила:

— Почему у тебя нос красный?

— У Гриши спроси, — сердито ответила Поля и, вдруг оживившись, сказала: — Мамочка, какой Сергей молодец, если б ты знала! — И она передала, сильно преувеличивая и выдумывая подробности, рассказ Сергея.

Анна Михайловна заулыбалась, пожала Сергею руку и сказала:

— Сереженька, почему писем нет, ты не можешь мне объяснить?

И странно было видеть на ее энергичном, сильном лице выражение жалобы и растерянности.

— Что ж тут сверхъестественного, — сказал Гриша. — Папа человек больной. Может быть, он болен тяжело и не может писать. Не обязательно думать, что он умер.

Поля вскинула глазами на потолок и, как бы в отчаянии, приложила ладонь к щеке.

— Философствующая осина, — сказала она.

— Не знаю, не знаю, — сказала Анна Михайловна, — я почему-то твердо верила, что сегодня будет письмо. Я, стыдно сказать, и в приметы стала верить. Поехать к нему нет возможности — занятия в гимназии начались… — Она сердито, оправдывая себя, сказала: — Нет, в самом деле, Сережа, что ж остается делать? Шлю письма — и ничего. Только в сны верить…

— Да нет, тетя, ничего страшного, — сказал Сергей, — уверяю вас, что ничего страшного. Живут же и там прекрасно люди.

— Милый мой, — сказала она, — во-первых, я преподаю географию и отлично знаю, страшные или не страшные там места, а во-вторых, я с Абрамом была в тех местах два года, когда вот этих молодцов еще на свете не было. Ну, хватит, — решительно проговорила она, — надо за обедом идти.

— Сейчас я схожу, — сказал Гриша и, выйдя в кухню, загремел судками. — И не мыты, конечно. Просто безобразие!

Вечером Сергей сидел за столом и читал книгу Томсона «Корпускулярное строение материи». Книга его интересовала, но читал он все же невнимательно.

«Как бы к ней зайти? — думал он. — Книжку попросить какую-нибудь? Или у Галины что-нибудь узнать? Что ж такого, что не умна; влюбляются ведь в женщин, а не в умы. Вот Поля умна, а что толку! Всю жизнь прожил бы с ней на необитаемом острове и не посмотрел бы. Джордано Бруно был очень красив и сказал: «Я знал одну лишь возлюбленную: истину…» Да нет же, я себя ничтожно утешаю, что Воронец все ходит да ходит. Вот зайти и пригласить, что особенного, ей-богу, — погулять, и все… А Гриша совершенно равнодушен, как метла… Вообще полагается развлекаться, как все студенты — «от зари до зари, лишь зажгут фонари…» Вот Лермонтов: с одной стороны, «звуки сладкие и молитвы», а с другой — «Гошпиталь». У батьки, что ли, справиться о чем-нибудь?»

— Сережа, тебя спрашивают, — сказал Гриша.

Сергей быстро оглянулся; на пороге комнаты стоял высокий усатый человек в черном пиджаке.

— Здравствуйте, — проговорил Сергей, краснея, точно вошедший подсмотрел его мысли, — пожалуйста, заходите…

И, совсем уже смешавшись, он подошел к высокому человеку и протянул ему руку. Тот, точно не видя протянутой руки Сергея, сказал:

— Письмо вам.

Сергей посмотрел конверт: размашистым почерком на нем было написано: «Сергею Петровичу Кравченко».

Внутри конверта находился сложенный вчетверо листок плотной желтой бумаги.

— Да вы садитесь, — сказал Сергей.

— Ничего, благодарю, — отвечал высокий человек и, поклонившись, отступил к двери.

Тем же крупным, но не очень разборчивым почерком было написано несколько слов:

«Сергей! Бабушка и я обижены, что, приехав в Киев, ты не навестил нас. Ждем тебя сегодня. Бабушка нездорова и просит обязательно быть».

Письмо было от младшего брата Марьи Дмитриевны, Николая Дмитриевича Левашевского. Сергей ни разу не видел дядю, но слышал от матери, что он владелец двух больших домов, занимает крупный пост по военно-инженерному ведомству и имеет генеральский чин. Слышал Сергей, что и по поводу его судьбы бабушка в свое время вздыхала, считая, что напрасно он пошел в военноинженерное училище, а не определился в Ярославский лицей.

Сергей смущенно вертел листок бумаги в руках.

Перед отъездом в Киев он сказал матери:

— Я, мамочка, с ними ничего общего не хочу иметь, ты уж имей в виду; они мне чужие и неинтересны…

— Я тебя не обязываю, — кротко ответила мать, — но из приличия один раз ты должен пойти к бабушке.

— Да зачем ему ходить? — вмешался отец. — Бабушка, бабушка… она тут гостила семь лет назад, и я ее без содрогания вспомнить не могу, — точно полон дом жандармов был: недовольства, вздохи, сожалительные пожимания плечами… Зачем ему это? Растет парень в демократической среде, пусть не суется к аристократии. Ты уж прости меня, Маша.

Мать кротко сказала:

— Я не собираюсь спорить, но Николай достаточно интересный для Сережи человек, он много ездил, много видел…

Сергей искоса поглядел на Гришу и сказал:

— От маминого брата.

— И ты поедешь? — насмешливо спросил Гриша.

— Очень просили быть, — сказал высокий человек и поклонился.

— А вы кто такой? — резко спросил Гриша.

— Я — Афанасий, лакей при Николай Дмитриевиче.

Гриша удивленно посмотрел на него и с шумом открыл книжку.

— Вот уж при таком росте я бы лучше пошел работать каменотесом или матросом, — сказал он, перелистывая книгу.

Сергею сделалось очень неловко: он болезненно не выносил резкости, а Гриша рубил прямолинейно и резко. Не зная, как выйти из неловкого положения, растерявшийся Сергей сказал:

— Давайте поедем, — схватил фуражку и, стараясь не глядеть на громко, со значением кашлявшего Гришу, вышел во двор.