Николай Дементьев - История моей любви

— Надо идти…

Аннушка отвернулась:

— Не идти, а бежать! Слышал приказ?

— Не надо, Аннушка…

Она рывком обняла меня, крепко обхватила мою голову руками и прижала к себе. Ее тело мелко и часто вздрагивало, и я понял, что Аннушка плачет.

— Павлик, милый! — сказала она. — Ведь мама умрет от горя. Отец…

Скрипнула дверь комнаты Яхонтовых, и Дарья Петровна, всхлипывая, сказала:

— Павел, вы причинили Вите такое горе, она больше не полюбит никого… Но послушайте меня, старуху, не прячьтесь от беды, идите в порт!

— Что будет с мамой? — плача говорила Аннушка. — Дарья Петровна, ведь мама и отец — это такие люди! Такие люди…

— Павлик, — ласково сказала Дарья Петровна, — у тебя нет другого пути. Иди.

Я встал. Аннушка быстренько вытерла мне глаза своим платочком, поправила пиджак.

— Вы проводите его, — сказала ей Дарья Петровна. — До самого порта.

Шли медленно, не глядя по сторонам. Случилось что-то такое ужасное, неотвратимое, что может испортить всю жизнь. А еще час назад было так хорошо, спокойно и счастливо!

У проходной Аннушка отстала. Двадцать шагов, тридцать, сейчас за окладом будет второй причал… Завернул за угол и остановился: у мостков стояла молчаливая толпа. Кто-то тяжело вздохнул:

— Идут…

Я увидел Зубкова и Шилова. Грязный Шилов скомканной в руках кепкой то судорожно вытирал потное лицо, то совал ее в карман брюк и быстро-быстро, поднимаясь на цыпочки и заглядывая в глаза Зубкову, говорил:

— Это из-за меня, понимаете? Я стал поднимать грейфер из воды, а захваты еще не были взяты за рельс, потому что кран переезжал. Петр Ильич увидел, что кран опрокидывается, кинулся к захватам, да уже поздно! Я еще успел выскочить из крана, а его стрелой задело… Если бы я подождал…

— Брось! — заикаясь и дергая плечом, проговорил сбоку Пулин. — Ты здесь ни при чем. Грейфер не был достаточно облегчен, я подсчитал.

Вдруг рядом со мной тихонько заплакала Ермолова.

— Несут…

Я увидел двух санитаров в халатах и между ними носилки, закрытые белым. С одной стороны носилок шла Витя, с другой — Дербенев. Все молча и быстро расступились, давая им дорогу.

Я растолкал стоявших впереди. Петр Ильич, закрытый до подбородка, бледно-синий, с трудом поднимая веки, смотрел на Витю. Жив!.. Это Витя сгоряча сказала, что умер.

Она плакала навзрыд. Вдруг глаза Петра Ильича остановились на мне, дернулись его сухие губы, и он чуть слышно прошептал:

— А, Павел. Окна в грейфере спусти еще сантиметра на три… — и он опять торопливо нашел глазами Витю.

Носилки пронесли мимо. Я стоял как оглушенный. Кто-то дергал меня за лацкан пиджака и что-то говорил. Я передохнул и увидел, что это Витя. Мокрое от слез лицо ее дрожало.

— Исключим из комсомола…. бюро… — Она вдруг зажмурилась и — раз-раз, ударила меня сначала по одной щеке, потом по другой.

Ермолова молча взяла Витю за плечи и увела. Я видел необычно ласковое лицо Дербенева, глядящего не отрываясь на Петра Ильича, плачущую Ермолову, испуганного Власюка, Шилова, Пулина, Зубкова… Что я наделал, боже мой! Пусть судят, так и надо, сам попрошу!

Все ушли… Я опустился прямо на мостки, привалился затылком к перилам.

— Кауров! — передо мной стоял Зубков. — Встань, встань… — Я встал, отвернулся. — Иди домой и подумай обо всем, понял? Завтра утром приходи ко мне, будем решать, что с тобой делать. — Он резко повернулся и ушел.

Я кое-как вышел из порта. У проходной кто-то заботливо и ласково взял меня под руку. Аннушка! Значит, ждала…

У меня долго ничего не получалось, потом я все-таки выговорил:

— Завтра утром будут решать!

— Ничего, ничего, — Аннушка гладила меня по плечу, — Петр Ильич поправится и не даст тебя в обиду. Я его видела…

А ведь правда, он не даст! Обязательно поможет!

Пришел домой и сразу лег.

В окне багровая полоска заката, легкие и нежные, как золотистые кудряшки ребенка, облачка торопливо уходили за горизонт…

— Аннушка, ты не спишь?

— Нет.

— Почему все у меня так вышло? Что я, хуже других?

Аннушка заворочалась, видимо привстала.

— Хуже, Павлик, — быстро сказала она. — Разве у отца или у Петра Ильича так случилось бы? Разве ты сам во время блокады таким был? Знаешь, я, может, говорю нескладно, а ведь только в нашей жизни все время происходит такое разделение людей на тех, для кого работа, как говорится, главное, и на прочих. Таким наплевать на всех и на все — главное, жилось бы сладко. Ты не обижайся, это отец говорил. Мы после твоего отъезда часто по вечерам говорили обо всем. Он тогда и сказал, что кроме внешнего нашего роста, который виден всем — заводы, шахты, электростанции, — еще происходит рост и борьба в душах людей… душевный рост! Это тоже главное. Я не говорю, что ты не наш. Нет, у тебя настоящий, наш фундамент, просто ты плохо подготовлен к самостоятельной работе. Вспомни, как голодал и холодал, но в школу из последних сил ходил, и дрова заготавливал, и воду из Невы возил… А как мы бабушку хоронили?!.. Прости, но мне кажется, что тогда ты был взрослее, чем сейчас, да-да!.. Ты ведь хочешь хорошо работать, я же вижу, да у тебя не получается еще… А Тина и Петунины из другого рода людей, они и тянут тебя к себе в болото! Знаешь, за что я люблю тебя? — вдруг спросила она вздрогнувшим голосом. Я перестал дышать. — Я сейчас перечислю. Ну, потому что ты красивый, конечно, это раз. Но главное, потому что в тебе хорошее есть… Честное, настоящее…

Она замолчала и не шевелилась. Окно посинело совсем и зарябило звездами. Я лежал, думал об отце, маме, институте, портовых ребятах, о Тине и Петуниных… За что я люблю Тину? Вся эта история с моей женитьбой, жизнью у Петуниных… Трудно все это и не по мне. Так же это трудно и для Аннушки, а в этом у нас с ней общее. Только она сильнее, она никогда не стала бы так жить!

— Знаешь, — сказал я Аннушке, — Петр Ильич сегодня назвал меня Павлом и попросил опустить окна в грейфере… И не крикнул, не заругался…

Я помолчал.

— Аннушка, — сказал я, — я хочу просто поклясться, что все теперь… у меня будет по-другому. Вся жизнь!

— Вот-вот! — Аннушка поднялась и села ко мне на постель.

Она просидела у меня на тюфячке всю ночь. Мы думали и говорили. Обо всем. Вспоминали Ленинград, блокаду, нашу семью. И постепенно передо мной вставала величественная картина нашей трудящейся и борющейся страны. И все дальше отходили Тина и Петунины, их предложение бежать к юристу стало казаться по-настоящему низким!

Утром Аннушка заварила крепкий чай, спросила:

— Зарядку будешь делать? Надо, Павлик.

— Сделаю.

Когда я уходил, Аннушка открыла дверь.

— Ты не провожай меня, это стыдно, — сказал я ей и вдруг попросил: — Я тебя поцелую… за наш разговор. Вернее, за твою помощь. За то, что поддержала меня в минуту слабости, не дала сплоховать. Сходи в больницу к Петру Ильичу. Скажи ему, что я все понял.