Николай Дементьев - История моей любви

— Чего же ты на работу-то пришла? Позвонила бы просто.

— А куда же ей было идти? — просто сказал Белов.

— В церковь? — вздохнул Патронов.

— Или в квартире одной от тоски заглохнуть? — спросил Алексей.

— И правильно, девочка, что к себе пришла! — сказал Степан Терентьевич. — Среди близких-то полегче.

И тут уж я расплакалась стыдно, совсем по-девчоночьи, даже нашему технику Нине Латышевой пришлось отвезти меня домой.

Похороны были на следующий день утром, и с завода к больнице пришло несколько автобусов, один из них — с оркестром музыкантов. Гробы до могил несли по кладбищу на руках, и я опиралась на чью-то крепкую руку, идя первой; сзади печально играл оркестр…

Около могил гробы поставили на землю и открыли их. Первым говорил Павел Павлович, потом Слонов, Петька Гвоздев, инженер Звягина… Меня по-прежнему кто-то молча и надежно держал под руку.

Потом я поцеловала маму и отца. Мне опять кто-то помог подняться на ноги, так же крепко взял под руку. Гробы закрыли, стали опускать их в могилы, и заиграла музыка торжественно и печально.

— Ну-ну, Анка… — услышала я у себя над головой чей-то басистый и ласковый голос и увидела, что это Леша все время держал меня под руку.

И тут уж я не могла больше терпеть, разрыдалась, ткнулась ему в грудь…

Очень тяжело мне было первое время после смерти родителей. Сто раз я с благодарностью вспоминала Степана Терентьевича: «К себе пришла… Среди близких-то полегче…» Больше, чем половину суток, если считать дорогу туда-обратно да комсомольские мои поручения, я была занята серьезной работой, живыми делами, когда ни о чем постороннем подумать просто времени не оставалось. А к этому еще и вся обстановка завода, с которым я уже сроднилась…

Удивительно чуткими умеют быть настоящие мужчины, когда хотят помочь товарищу! Никто из нашей бригады ни разу не заговорил со мной о моих покойных родителях или о моем детстве, ни единым словом не коснулся наболевшего: внешне все они держались совершенно так же, как и раньше, будто ничего решительно у меня не произошло. Только Степан Терентьевич почти каждый день приносил в своем чемоданчике что-нибудь вкусненькое для меня, незаметно совал мне в руки кулек, говорил негромко:

— Тут, Анка, старуха опять тебе прислала…

Удивительно вкусные пирожки умела печь его Пелагея Васильевна! А Патронов как-то принес от своего сына пригласительный билет на вечер в их научно-исследовательский институт. Неожиданно для меня оказалось, что сын нашего Евгения Евгеньевича, тоже Евгений Евгеньевич, только младший, уже доктор наук, он сам встретил меня в вестибюле. Я его сразу узнала и по росту, и по худобе, и по узкому лицу с насмешливо-зоркими глазами. И жена его Мария Петровна, младший научный сотрудник института, тоже понравилась мне: она была такой же тихой и внимательно-доброй, как Маня Викторова, с которой я познакомилась в Доме отдыха и которая, ни о чем специально не расспрашивая меня, одной своей умной добротой помогла мне тогда благополучно пережить случившееся с Борькой. И опять, даже незаметно для себя, я протанцевала почти целый вечер, а через неделю была на дне рождения их сына, второклассника Женьки.

Валерий Шамогонов все так же почти каждое утро вручал мне букетик цветов, приглашал то в кино, то в театр. И однажды я сходила с ним в кино, только вот не запомнилось мне, какой же фильм мы смотрели… И сначала все было хорошо, Валерий купил мне конфет, и мы с ним съели мороженое, но уже к концу сеанса он вдруг взял меня за руку. Я потихоньку убрала руку и в кино с ним больше уже не ходила.

На следующий день он хотел проводить меня, но вместе с нами спустился в метро и Алексей, хоть ему всего три остановки на трамвае от завода до дома. Все трое мы молчали, а уже внизу, на перроне, я сказала Шамогонову:

— Ты прости меня, Валерий, но мне хочется, чтобы Леша меня проводил, ладно?

Он сразу же отпустил мою руку, поглядел на меня, на Лешу, снова на меня и чуть улыбнулся:

— Прошу прощения, ребятки, не буду вам мешать, — и ушел.

А наутро я все ждала, принесет ли он мне свой обычный букетик или нет? И он принес его.

И с тех пор провожать меня домой стал Алексей. Мы с ним почти не разговаривали — молчаливый он вообще, да и мне попусту тогда болтать не хотелось, — просто шли рядом до метро, рядом спускались по эскалатору, вместе ехали в вагоне, вместе поднимались наверх, снова шли рядом до моего дома… Просто как-то по-новому надежно и почти легко чувствовала я себя, когда он был рядом со мной…

Но все-таки Леша рассказал, что отец его давно умер, а у матери было два инфаркта, что живут они с ней в двухкомнатной квартире. А еще позже он сказал мне, что был женат, но прожили они вместе всего полгода, потом жена ушла, детей у них не было… Сама я, конечно, ни за что, не спросила бы его, что же явилось причиной развода, но он пробасил смущенно:

— Она красивая была, вот вроде тебя, ну а я-то, сама видишь, медведь медведем… — И вздохнул: — Вообще Кате броский и громкий мужчина был нужен, который живет играючи, ну, и вышла она за одного музыканта.

— Счастлива?

— Разошлась она с ним.

— Ребенок остался?

— Мальчик.

— Приходила к тебе проситься обратно? — спросила я, вдруг озаренная догадкой.

— Ага.

— Чего ж обратно не принял?

От смущения он покраснел, виновато пожал широченными плечами:

— Не мог никак…

— Простить не мог? — помогла я.

— Ага.

— Это я понимаю! — и я взяла его под руку.

Хуже всего мне было по вечерам, если я оставалась одна дома, и по ночам, когда не спала…

Но ко мне часто заходили Павел Павлович с женой или смешной Петька Гвоздев: лицо у него круглое и в густых крупных веснушках, а волосы — рыжие… И я бывала у Павла Павловича дома, наслаждалась покоем и пиратами Марфы Кондратьевны. Однажды засиделась так поздно, что осталась у них ночевать.

Часто ездила и на кладбище. От завода моим погибшим родителям поставили памятник, могилы обнесли оградкой, аккуратно покрасили ее. Я входила в оградку, садилась на скамейку около могил и молчала, положив цветы… Была уже поздняя осень, голые деревья гнулись под ветром, он кружил желтые листья… Заплакать я почему-то не могла, хоть и чувствовала вязкую тоскливую горечь. И чаще остального вспоминались мне наши воскресные утра, когда мы трое сидим за столом, пьем чай, и отец с мамой счастливы, и я… Иногда хотелось мне так же начистоту поговорить с мамой и отцом обо всем, как мы это делали в последний месяц по утрам: много еще оставалось, о чем мы не успели договорить. И, забываясь, я начинала: «Вот вы мне говорили…» Но тотчас вспоминала, что отец с мамой ведь не слышат меня сейчас, и сидела молча, поеживаясь от ветра.