Николай Дементьев - История моей любви

— Французы говорят, что умению варить можно научиться, а вот с умением жарить надо родиться.

И только после этого я поняла, что мой экзамен все еще продолжается, но эту часть его я сдала успешно.

Экзаменом для меня был и завтрак, который последовал за этим. Проверялось мое умение держаться за столом, есть и пить, управляться с ножом и вилкой. И его я выдержала. Затем Тарасовы захотели ознакомиться с моим культурным уровнем, и последовал беглый разговор о литературе, театре и музыке. Затем щекотливый и осторожный вопрос, которого я подсознательно давно ждала от них: как это меня может вообще удовлетворять моя работа? И не намерена ли я в будущем учиться?

Еще позже — мой повторный и подробный рассказ о моих родителях, семье и детстве.

После некоторого молчания — возвращение к вопросу о моей работе, но здесь ничего нового я сказать не могла: люблю свою работу — и все!..

Время подвигалось уже к обеду, когда экзаменующие наконец-то сказали, что считают, видимо, приемлемым наше с Игорем нынешнее состояние условной помолвки. А я уже так устала и так мне опротивело все у Тарасовых-старших и они сами, что даже ничего не ответила им, хоть Игорь по-прежнему выразительно сжимал мою руку.

Обед.

Легкое недоумение Тарасовых, что даже сегодня я должна ехать на работу…

Радостно возбужденный Игорь везет меня на работу, а я от невыносимой усталости, будто неделю не спала на очередном монтаже, засыпаю прямо в машине…

Прошло всего два года, а мне почему-то и сейчас трудно в точности восстановить тот первый месяц, который принято называть медовым, будто в наваждении я его проспала, по словам той же Дарьи Тихоновны. Да и Игорь тоже. А сразу после этого самого месяца я вообще ничего не могла вспомнить толком, так у меня путались дни и события… Осталось только ощущение горячего и сладкого тумана, отодвинувшего и заслонившего собой все остальное в моей жизни. Единственное, пожалуй, что имело для меня прежнее свое значение, была работа на заводе — вот к ней я относилась по-всегдашнему, трудилась старательно, не пропустив ни дня, ни разу не опоздав на смену. А во всем другом…

Но помню, что после собеседования у Тарасовых Игорь отвез меня на смену, и я, как ни странно, почти сразу втянулась в работу, даже нервная усталость, от которой я заснула в машине, постепенно прошла. И после смены ничуть не удивилась, когда вышла со всеми с завода и увидела Игоря в машине. Мы с ним тут же поехали, а куда — я даже не спросила.

Только наутро, когда проснулась, увидела, что мы с Игорем — в моей комнате, а Игорь еще спит… И долго, помню, лежала тихонечко рядом с ним, все любуясь его удивительно красивым лицом; во сне оно было по-детски доверчивым и открытым, и никакой дневной окаменелости в нем не было. Улыбалась от счастья да горько жалела, что отец с мамой умерли: вот бы они порадовались, глядя на меня!.. Не удержалась, ласково провела пальцем по бровям Игоря, и он проснулся, заулыбался мне, обнял…

Запомнилось мне, что часто вот так по утрам я просыпалась раньше Игоря и сначала лежала, боясь потревожить, смотрела на его по-детски беззащитное лицо, шептала неслышно: «Игорешка ты мой!..» А потом, не вытерпев, гладила пальцем его брови, и он просыпался, мы целовались… Каждую ночь тогда Игорь ночевал у меня.

Если мне не надо было на смену в утро, мы завтракали потом вместе с Дарьей Тихоновной, она всегда поджидала нас уже на кухне. И совсем по-семейному сидели втроем за столом, а вот о чем разговаривали — не могу вспомнить, только всё смеялись… Дарья Тихоновна обрадованно и ласково улыбалась, глядя на нас.

Запомнилось мне, как однажды мы с Игорем поехали к Кировскому стадиону, там был чехословацкий «Луна-парк». Сначала ходили, обнявшись, от павильона к павильону вместе со всеми, потом кидали шарики в какую-то машину, выиграли мне клипсы из зеленого стекла и пачечку леденцов в целлофане, а потом катались с механической горки, сидели, держась за руки и тесно прижавшись друг к другу, в маленьком вагончике. А запомнилось мне это, наверно, потому, что тот вагончик медленно взбирается на высоченную горку, и у меня начинает сладко ныть сердце, я невольно и все сильнее, сильнее сжимаю руку Игоря, а он крепче обнимает меня за плечи, прижимая к себе. И вот мы с ним — уже на вершине горки, и вот — мгновенная задержка вагончика перед тем, как ему ринуться-упасть вниз; а у меня уже начинает кружиться голова, я боюсь, ко и страстно хочу безоглядно упасть вниз, чтобы замерло сердце; и чувствую руку Игоря, надежно и крепко сжимающую мои плечи… И вот наконец-то мы вместе летим вниз, и у меня на миг темнеет в глазах, но Игорь — здесь же, рядом, я обеими руками крепко-крепко держу его руку, а второй он стискивает мои плечи… Еще длинная-длинная секунда, и вагончик — сердце мое все еще неподвижно — уже почти так же стремительно взлетает на подъем чуть не в самое небо, и сердце, сорвавшись, начинает бешено колотиться, а лицо Игоря — вплотную к моему, и мы целуемся… А впереди — следующий спуск и подъем, а за ним еще один, и Игорь — со мной!.. Помню, как потом у меня дрожат и подгибаются ноги, вижу, что над нами ласково смеются, а Игорь смущается; но я за руку снова и снова тащу его к кассе, чтобы опять купить билеты; и мы покупаем, и втискиваемся рядом в вагончик, и держимся за руки, и у меня опять сладко ноет сердце от предвкушения счастья!..

Или однажды, когда Игорь встретил меня утром после ночной смены у завода, мы с ним вдруг поехали в Пушкин. Было еще темно, и шел, конечно, дождь, но мы доехали до Лицея и остановились, он был еще закрыт. И мы долго сидели в машине, и целовались, и просто молчали, крепко держась за руки; и странно было, что вот здесь же когда-то ходил молодой Пушкин, здесь он жил и учился, здесь же начал писать свои удивительные стихи… И я шепотом вспоминала то «Нам целый мир чужбина, отечество нам Царское Село!..», то «Приветствую тебя, пустынный уголок…» то стихи его, посвященные няне Арине Родионовне: «Подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя!..»

А Игорь слушал, улыбался все так же по-детски растерянно и незащищенно, удивлялся, почему я знаю столько пушкинских стихов, и с той же детской откровенностью говорил, что сам он не знает их; что вообще, как ни странно, мало читал; что всегда у него еле-еле хватало времени на техническую-то литературу… Я успокаивала его и говорила, что всего ни один человек знать не может, и вдруг удивилась, помню, поглядев в окно «Волги»:

— Знаешь, а даже сам как-то возвышеннее делаешься, что ли, когда только подумаешь: «А вот здесь жил Пушкин!..» Да?

— Да, — так же тихо ответил он и вдруг со своей обычной напористостью добавил: — Вот поэтому-то и охота в жизни что-нибудь сделать, понимаешь? — Но смотрел он на меня так, будто советовался, будто сомневался даже в себе.