Николай Дементьев - История моей любви

— Надень тулуп, — сказала мама.

Я догадался, что она подает его мне, протянул руки назад, еле попав в рукава. Мама повернула меня к себе, как маленького, и стала застегивать тулуп. И опять улыбалась, а глаза ее в мохнатых ресницах, голубые и очень ясные сейчас, светились так же насмешливо и весело. Я почувствовал, что начал согреваться. И уже радовался, что мама сейчас даст мне кусочек хлеба, припрятанный ею со вчерашнего, чтобы мне натощак не выходить на мороз. Надел шапку, тщательно завязал ее уши, проверил карточки во внутреннем кармане тулупа. Мама молча протянула пол-ломтика хлеба. Взял его, стараясь не торопиться, удерживая вздрагивающую руку, откусил кусочек и стал медленно, вдумчиво жевать. Хлеб был чуть горьковатым, со странным привкусом чего-то химического, но я все жевал его, пока он не превратился в сладостную кашицу. Только после этого проглотил, ощущая живительное тепло, и откусил снова. Мама перестала улыбаться, все глядя на меня, вдруг сморщилась, поспешно отвернулась. И бабушка сразу же отвернулась к буржуйке, только я успел встретиться с ней глазами… А буржуйка уже гудела от горящих дров, и чайник на ней стоял, и маленькая кастрюлька с водой… Для чего, интересно, бабушка ее поставила, может, муки еще у нас немного осталось?..

— Ну, я пошел…

— И Олегу Ильичу выкупи хлеб… — проговорила мама.

— Хорошо.

Я открыл двери комнаты, стараясь ногой не сбить коврик, скатанный трубой и закрывавший щель под дверями, быстро вышел в нашу первую, нежилую и темную, комнату, поспешно и плотно закрыл за собой двери, сберегая тепло… Странно, эта комната казалась мне теперь совсем чужой, не нашей. Или уж потому, что мы в ней давно не жили, или потому, что неделю назад в ней умерла мамина подруга Ксения Петровна. Она работала врачом в «Капле молока», жила там на третьем этаже, и, когда поликлиника сгорела, мы взяли Ксению Петровну к себе. Она умерла на третий день, а до этого уже никого не узнавала, кроме мамы.

Открыл двери в такую же темную, холодную и нежилую прихожую, на ощупь, — две ступеньки вниз, — спустился в нее. Налево была длинная кухня, ее надо было пройти, чтобы попасть в уборную. А еще дальше, на другой половине квартиры, были три комнаты Смородиных. Сейчас в них оставался только Олег Ильич. Его сыновья-близнецы, Владимир и Всеволод, ушли в армию вместе с моим отцом, а уже в начале сентября на них пришли похоронные. После этого Вероника Евграфовна заболела, ее положили в больницу, которую эвакуировали. А Олег Ильич остался — хотя все советовали ему уехать с больной женой, — только виновато говорил: «Не могу я расстаться со своими древностями, пока книгу не закончу». Олег Ильич — профессор древней истории, и сейчас он почти каждый день уходил пешком через весь город в Эрмитаж. Там он получал дополнительный паек и поэтому даже вечерами мог работать. Ощупью я пробрался через кухню, тихонько постучав в двери Смородиных. Олег Ильич уже строчил на своей пишущей машинке, как из пулемета, и не услышал моего стука. Тогда я вошел в комнату.

— Доброе утро, Олег Ильич.

— Доброе утро… А, Пашенька. Ты ведь в булочную?.. — и начал беспорядочно шарить руками по столу, заваленному бумагами, искал свою карточку; у него была рабочая, на нее полагалось целых двести пятьдесят граммов хлеба.

Рабочая карточка в декабре была зеленой, служащая — коричневой, а иждивенческая — серой. И я сразу увидел карточку Олега Ильича на маленьком столике рядом с пустой чашкой, показал ему.

— А?.. Да-да, спасибо! Ты чай пил? — спросил он, неловко вылезая из кресла.

Чая я не пил. Кусочек хлеба съел, а чая не пил. Я так и сказал:

— Нет…

И сразу же я почувствовал, что сейчас мне надо уйти, обязательно уйти, иначе будет похоже, что я выпрашиваю милостыню!.. Но я не мог сдвинуться с места, точно валенки мои приросли к полу, и знал, что не уйду, потому что все время втайне надеялся на это, да-да, надеялся!.. Стоял, стараясь сдерживаться, и жадно следил, как Олег Ильич берет из беспорядочной груды книг на столе высокий термос, потом так же томительно долго — все движения Олега Ильича были устало-медленными — он нашел чашку, стал наливать в нее чай из термоса; руки его чуть подрагивали. Вот чашка наконец-то была полной, и он протянул ее мне:

— Выпей чаю, чтобы натощак на мороз не идти.

— Спасибо… — хрипло от голодной жадности выговорилось у меня.

Я обеими руками взял у него горячую чашку, а он еще будто извинился:

— Чай, правда, с сахарином…

— Спасибо… — шепотом уже повторил я и вот здесь все-таки не удержался: не стал сразу пить чай, а откровенно и вопросительно посмотрел на Олега Ильича, даже сам почувствовал, что покраснел от стыда и смущения, но по-прежнему не мог справиться с собой.

— А?.. — Олег Ильич мигнул, вглядываясь в меня, и тоже смутился, забормотал поспешно: — Да-да… Сейчас-сейчас… — Открыл ящик письменного стола, в нем на газете лежали два ломтика хлеба, один из них он протянул мне: — Вот поешь, Пашенька, поешь.

И я тотчас оказался как во сне… Хотел поблагодарить Олега Ильича, но от голода у меня уже свело скулы и рот забило слюной. Я только кивнул, откусил хлеба, привычно медленно и тщательно стал жевать его, потом отхлебнул из чашки сладкого и горячего чаю, проглотил его вместе с хлебом. И пока ел хлеб, пил чай, все остальное было где-то далеко от меня… Я все отчетливее чувствовал, как мне делается теплее и увереннее, а потом уже и горячей бодростью наливается тело. Даже будто вспотел я от сытости… И когда протянул Олегу Ильичу пустую чашку, сказал бодро, благодарно и громко:

— Спасибо вам, Олег Ильич! — только после этого вспомнил, что он все это время смотрел, как я ем, и будто жалостливо улыбался.

Он взял от меня чашку, вздохнул и чуть улыбнулся:

— Вот и хорошо.

Я расстегнул тулуп, положил карточку Олега Ильича вместе с нашими во внутренний карман, снова застегнулся. И только теперь от бодрой сытости расслышал, как по-довоенному уютно тикают мраморные часы на столике. Булочные теперь открывались в шесть утра, а на часах было еще двадцать три минуты шестого, ходу мне до булочной — всего минут десять. Хоть и лучше прийти пораньше, потому что очередь может быть большой, но и уходить мне вот так сразу после этого угощения тоже нельзя, не по-человечески это будет… Я вздохнул, потоптался и сказал первое, что пришло в голову:

— Книга ваша пишется?..

Олег Ильич все ласково улыбался, глядя на меня, и стоял передо мной как-то по-особенному вежливо-терпеливо, как это получалось только у него.

— Я обязательно должен успеть ее написать, Паша.

Хоть и понимал я, что он может очень просто не успеть этого сделать, но чуть уж не сказал обычное: «Ничего-ничего, успеете». А вместо этого будто помимо себя произнес: