Николай Дементьев - История моей любви

Очередь двигалась быстро. Когда подошла моя и я протянул Шуре сначала три наши карточки, то не осмелился попросить ее отрезать от одной из тех двух буханок, что уже выбрал. Шура мельком глянула на меня и неуловимо-быстрым движением вырезала талоны. Даже в груди сделалось горячо, когда Шура, резко обернувшись, взяла со второй полки присмотренную мной буханку. Отрезала от нее кусок — он получился большим! — положила его на весы. Стрелка их бешено моталась, потом чуть успокоилась, но Шура все не снимала хлеб, а у меня от радости даже зашумело в голове: стрелка чуть не доходила до трехсот семидесяти пяти, вдруг Шура добавит еще кусочек?! Я решился, глянул на нее. Она улыбнулась одними глазами и положила на мой хлеб еще маленький кусочек, взяв его с прилавка. Стрелка весов чуть перешла триста семьдесят пять, а Шура сразу же сняла с весов хлеб, протянула его мне.

— Спасибо!.. — прошептал я и вдруг заметил, что Шура смотрит на мои руки.

Тогда и сам я увидел у себя в руке карточку Олега Ильича, запоздало протянул ее Шуре. Она опять улыбнулась одними глазами, отрезала и Олегу Ильичу от «моей» буханки, тоже чуть перепустила стрелку весов за двести пятьдесят граммов. И я повторил тихонько:

— Спасибо!..

А Шура вырезала уже талоны из карточки следующего за мной.

Я взял сумку и пошел из булочной, но в дверях все-таки приостановился… Очень хотелось встретиться с Шурой глазами, хоть кивком поблагодарить ее. Даже сил у меня вроде прибавилось, и в груди было тепло, и голод поменьше чувствовался, до чего же удачно день сегодня начался!

Выйдя из булочной, я перебрался через глубокие колеи на другую сторону проспекта Бакунина, с облегчением выбрался на тропинку, побыстрее уже — так нестерпимо хотелось есть — пошел к нашему дому. Машинально посмотрел на маленького старичка, сидевшего на ступеньках парадной соседнего дома. Безразлично отметил, что он мертвый. И прошел мимо… Потом вспомнил, что же мне показалось странным в этом старичке: около его ног на снегу лежал портфель Бори Захарова. Красивый и дорогой портфель, родители купили его Боре осенью прошлого года, мы еще всем классом завидовали. В нем было много отделений, в самом последнем Боря держал свою тетрадку со стихами. Я продолжал идти, потому что останавливаться мне без самой серьезной причины было просто нельзя, и опять запоздало вспомнил, что из-под шарфа старичка виднелся воротничок белой рубашки и пионерский галстук.

Вздохнул и остановился. А что, если это Боря Захаров и он еще живой?.. Постоял, снова вздохнул и — делать нечего — пошел назад.

Подошел вплотную, присмотрелся. В сумеречной темноте по губам и острому исхудавшему подбородку узнал Борю. Сидел он совсем неподвижно, даже снегом уже чуть его занесло… В школу шел, что ли… Тронул рукой за плечо, и даже горячо стало от радости: Боря живой!.. Тело было мягким, не замерзшим до окаменелости.

— Боря! — Я поставил сумку на снег, взял его обеими руками за плечи,-чуть встряхнул. — Боря!.. Это я, Пашка Кауров… — И неожиданно для себя уже крикнул: — Захаров!.. Не спи, Захаров!.. — Придвинулся и стал дышать ему в лицо; сначала оно было таким же неподвижным, потом чуть дрогнули покрытые инеем ресницы. — Ну!.. — все кричал я и дышал на него, чуть не прижимаясь раскрытым ртом к его лицу. — Ну! Захаров! Ну!..

Он мигнул и стал смотреть на меня. Вдруг на его опухшем, синеватом лице появилась едва заметная улыбка, и смущенная, и виноватая, давным-давно знакомая мне по школе. Он даже прошептал чуть слышно:

— Я заснул, Кауров. В школу не опоздали?

— Рано еще, — сказал я, — не опоздали…

— Стихи… — прошептал Боря, не двигаясь и все глядя прямо в глаза мне. — Стихи мои… — он слабо дотронулся рукой до портфеля. — Здесь много… Потом… Война кончится, напечатай их…

— Обязательно! — сказал я и вдруг решился, стянул рукавицу, на ощупь достал из сумки довесок, который подарила мне Шура, поднес его к самым губам Захарова.

— Ой!.. — прошептал он, даже приподнимаясь, неожиданно быстрым движением взял у меня кусочек, сунул его в рот, мгновенно разжевал и проглотил. — Спасибо, Кауров…

— В школу еще рано, — повторил я. — Давай-ка домой зайдем.

— Давай… — Боря силился подняться, но его только качало из стороны в сторону. — Тапочки для физкультуры ты взял?..

— Взял, — я нагнулся, обхватил его. От тяжести у меня даже в глазах потемнело, и он все-таки поднялся, пошатываясь, держась руками за стену дома.

Я отдышался, настороженно поглядывая на него, потом взял свою сумку с хлебом и его толстый портфель, пошел в парадную, поставил их на пол около квартиры Захарова. Хорошо хоть, что она на первом этаже. Тронул двери, они были открыты, тоже хорошо. Значит, Инна Петровна, мама Бори Захарова, дома.

Вышел на улицу. Боря так же держался за стену, чуть покачиваясь. Я обнял его, левую руку положил себе на плечи, и мы потихоньку пошли… И шли долго, как во сне, когда и знаешь, что надо делать, и хочешь делать это побыстрее, да никак у тебя не получается.

Двери нашей квартиры были приоткрыты, я вошел, остановился, привыкая к густой темноте, и расслышал далекий стук машинки Олега Ильича. Машинка то стучала ровно и деловито, уверенно и наперекор всему — и голоду, и темноте, и холоду, то вдруг замолкала, и тишина тотчас становилась особенно глухой, будто давила тяжестью на уши. Я осторожно, чтобы не наткнуться в темноте на что-нибудь, пошел через кухню к Олегу Ильичу, все слушая стук его машинки, идя на него. На миг мне даже показалось, что этот стук зовет меня, как голос в глухом ночном лесу.

Добрался до дверей Олега Ильича и постоял около них, дожидаясь, когда замолчит его машинка. И вот наконец перестал слышаться ее бодро-надежный стук, а я с минутку постоял еще молча, так мне хотелось, чтобы машинка заработала снова. Но за его дверями все было тихо, тогда я вздохнул и осторожно постучал.

— Паша? — тотчас спросил Олег Ильич.

И опять я увидел книги по стенам, большой письменный стол, и Олег Ильич так же сидел в кресле за машинкой, и лампа горела…

— Очень приятно, что вы работаете, — неожиданно выговорилось у меня.

Сначала его лицо было все таким же отвлеченным, он даже мигнул, глядя на меня сквозь стеклышки пенсне, возвращаясь от своих древностей. А когда вернулся, то сказал просто, даже чуть плечами пожал:

— А как же иначе, Паша?.. — помолчал и задумчиво проговорил: — Интересно, каким ты человеком будешь, Паша, если войну переживешь?

— Не знаю… — Я достал из внутреннего кармана тулупа его карточку, аккуратно положил ее рядом с хлебом, сказал, чтобы он запомнил: — Сегодня двадцать третье, я выкупил вам хлеб послезавтрашний, за двадцать пятое.

— Спасибо, спасибо… — машинально ответил он.