Николай Дементьев - История моей любви

Мне нужно было уходить. И как можно скорее. И мама с бабушкой ждали меня, но главное — Олег Ильич мог снова предложить мне хлеба, а я…

И вдруг заметил, что большие глаза Олега Ильича смотрели на меня как-то очень глубокомысленно, что ли… И зорко, и умно, как же я раньше-то не замечал этого в его взгляде? А ведь иначе он и профессором бы не был, если бы одна мягкая доброта в нем была…

— А что, если страх на всю жизнь искалечит тебя, сделает рабом?! — он уже неловко вылезал из кресла, ему мешало толстое зимнее пальто.

— Я стараюсь не поддаваться, — ответил я, изо всех сил заставляя себя пятиться к дверям.

— Позавтракай уж со мной, а?.. — снова совсем по-довоенному попросил он. — И чай у меня готов, — он кивнул на чайник, кипевший на времянке.

Вот оно!.. Я чувствовал, что прижимаюсь спиной к дверям, а открыть их и выйти — никак не могу себя заставить, никак!

— Нет!.. Лучше завтра перед булочной… — Я заторопился, потому что главное уже переступил: — Мне важнее до булочной, чтобы натощак не выходить на мороз… Это бессовестно, два раза в день… И сами вы умрете… — Дверь все-таки открылась, и я протиснулся в нее, но все почему-то не уходил, выпуская тепло из комнаты.

— Вон ты какой, оказывается… — медленно выговорил Олег Ильич, будто даже с уважением глядя на меня. — И дальше так живи, тогда все эти ужасы не покалечат тебя, — как равному сказал он.

— Хорошо… — прошептал я и закрыл наконец-то за собой двери, пошел к нам; точно даже какое-то облегчение чувствовал, что переборол себя.

В нашей жилой комнате было тепло, вовсю, даже с гудением топилась буржуйка, верх ее малиново светлел. На ней кипели чайник и маленькая кастрюлька.

— Шура мне от хорошей буханки хлеба отрезала! И Олегу Ильичу я хлеб выкупил, уже занес ему, а до этого он меня сладким чаем с хлебом напоил! — быстро сказал я.

— Вот молодец! — ответила мама, будто с трудом разлепив тонкие губы, и взяла у меня из руки хлеб.

— Садись к печке, грейся, — бабушка взяла тряпку, сняла с буржуйки кипевшую кастрюльку, поставила ее на пол; и я понял, что воду в кастрюльке она кипятила просто так, впрок, чтобы буржуйка попусту не топилась. — Сейчас подкормимся, сейчас, — ласково шептала она, нагибаясь, открывая ключом нижний ящик старого комода, доставая из него бутылку с рыбьим жиром: его оставалось уже всего граммов пятьдесят.

Я снял шапку, расстегнул тулуп, откинул его полы и сел на табурет перед печкой, протянул к ней голые руки. Бабушка с трудом распрямилась и постояла, закрыв глаза, держа в одной руке бутылку с рыбьим жиром, второй ухватившись за комод, отдыхая. Вот она справилась, открыла глаза, снова нагнулась и взяла с пола сковородку, поставила ее на буржуйку. И опять постояла, прикрыв глаза… Потом вытащила из горлышка бутылки затычку, стала аккуратно наклонять бутылку над сковородкой. Из нее вылилось несколько капель, и бабушка резко выпрямила бутылку, снова стала закрывать ее…

А на краю стола уже лежала чистенькая деревянная дощечка, в одной руке у мамы был нож, во второй она держала наш кусок хлеба, поворачивая его и так и сяк, все примериваясь… Есть нам надо было обязательно три раза в день, хоть чуть-чуть, хоть капельку, иначе заснешь или просто потеряешь сознание. Разрезала хлеб всегда мама и старалась сделать это так, чтобы каждому из нас получилось по два кусочка на одну еду. Сейчас маме надо было отрезать шесть ломтиков, но так, чтобы на следующие два раза тоже оставалось по шесть, то есть всего из горбушки должно было получиться восемнадцать одинаковых ломтиков. Дело это было очень важное, от него зависел весь день впереди… Я заметил, что и бабушка так же настороженно-внимательно, как я, следит за мамой.

И вот мама начала резать, медленно и аккуратно ведя ножом. Первый ломтик отошел ровно и не раскрошился. И второй не раскрошился, а из третьего все-таки выпало немного… У меня давно уже до боли свело скулы и рот забило слюной… Вот мама отрезала наконец-то шестой ломтик и вопросительно глянула на бабушку. Та чуть кивнула ей утвердительно, отвернулась… И тогда мама все так же неспешно-аккуратно завернула оставшийся хлеб в тряпочку, нагнулась, убирая его в нижний ящик комода.

Бабушка дождалась, пока мама опять взглянет на нее, и стала бережно брать с досочки ломтик за ломтиком, укладывать их на сковородку.

Сначала послышалось ласковое похрустывание, когда ломтики начали поджариваться, а потом в комнате так запахло горячим хлебным духом, что у меня закружилась голова. Я зажмурился, сжался на табуретке, чтобы не упасть.

Передохнув, открыл глаза и увидел, что мама уже разливает кипяток в три чашки. Они стояли рядком на краю стола, покрытого клеенкой. А сознание мое точно раздвоилось… Я видел и давным-давно знакомые мне чашки (моя — с голубой каемочкой и золотистыми рыбками), и квадраты клеенки (на одном из них еще довоенный след моего ножа), и чайник у мамы в руке, и перекрученную струйку кипятка, лившуюся из его носика, и густую струйку пара, летящую кверху… Но основным для меня сейчас было ожидание: вдруг у мамы окажется сбереженный кусочек сахара или щепотка сахарина…

Бабушка поставила на стол тарелку с поджаристо-пахучими ломтиками… И мама, налив кипяток в чашки, поставила чайник обратно на буржуйку… И обе они уже молча присели к столу, оставив посередине место для моей табуретки… И только когда мама повернула тарелку с хлебом так, чтобы горбушка оказалась напротив меня, я окончательно понял, что ничего сладкого у мамы сегодня нет.

И мы начали есть хлеб, откусывая его маленькими кусочками, тщательно пережевывая, запивая кипятком кашицу. И ничего сейчас не существовало, кроме еды, вкуса и запаха поджаренного хлеба…

Сразу после еды ни о чем серьезном мы обычно не говорили, чтобы попусту не нарушать настроение: очень уж дорога эта короткая, но такая радостная сытость.

— У Митрофановых что-то дверь нараспашку, — неожиданно вспомнил я.

— Вчера заводские увезли Семена Иваныча в больницу, — сказала мама. — Ты в столовую за супом в это время ходил, а Славка Пучков еще помогал Семена Иваныча до машины нести, — и тут же перевела разговор на другую тему: — Чей это ты портфель принес?

— Бори Захарова, — ответил я и рассказал, как увидел Борю на улице, свел его домой, как Боря отдал мне свои стихи; только вот про довесок, что подарила мне Шура, а я отдал его Боре, почему-то никак не мог сказать.

Мама и бабушка молчали, все так же сидя на стульях.

— Хоть бы уж радио заговорило, что ли… — вздохнув, проговорила бабушка.

— Все бы повеселее стало, конечно… — так же ответила мама.

Мы помолчали. Дальше уже шли дела, о которых попусту говорить нельзя: только растревожишь себя. Что от папы давно нет писем… Что неизвестно, прорвал Федюнинский блокаду или нет… Что Андреенко давно не сообщает о выдаче продуктов, неужели их уже совсем в городе не осталось?!