Николай Дементьев - История моей любви

А я сразу же вспомнил, как тетя Валя сказала сегодня утром в магазине: «Почему это письма не ходят, а похоронные ходят?..» Лежал на кровати, чувствовал уже, как все во мне дрожит и сердце бьется часто-часто, но заставлял себя молчать. Потому что говорить больше было нечего, оставалось только сжаться изо всех сил и ждать маму, терпеть и ждать.

И вот стукнула дверь из прихожей, послышались быстрые мамины шаги в первой комнате, открылась дверь в нашу…

— Степа жив, мама… Жив отец, Пашка!.. Письмо от него… От девятнадцатого числа письмо…

— Слава тебе господи! — вскрикнула бабушка.

А я увидел, что уже стою, что неизвестно когда зажег спичку и теперь зажигаю коптилку…

— Жив Степа! — еще раз громко повторила мама и расплакалась.

Я взял у нее из рук смятый треугольник письма и сразу узнал твердый почерк отца. Ничего с отцом не случилось!.. Да просто и не могло ничего случиться, ведь это мой отец!.. Развернул треугольник и опять увидел ровно и твердо выписанные отцом слова. Мама все плакала, прижимая к лицу снятые варежки, низко наклонив голову. И бабушка плакала, сидя на своей кровати.

— Эх, вы! — сказал я. — Женщины! Ну, будете слушать отца?

— Да-да… — часто закивала бабушка, вытирая слезы рукой.

А мама подняла голову, поглядела на меня и радостно улыбнулась сквозь слезы.

— «Дорогие мои Танечка, мама и Пашка!.. — начал я читать и споткнулся, долго проглатывал застрявший в горле ком. — Простите, что давно не писал вам, все некогда было. Да и не знал, сумею ли отправить письмо. Обо мне не беспокойтесь, я жив и здоров, воюю нормально. Боюсь загадывать, но скоро, возможно, представится случай повидаться. Очень уж я соскучился по вас. Танечка, из вещей не жалей ничего, меняй все, после войны купим новые. Берегите себя, родные мои! Крепко целую тебя, Танечка! А тебя, мама, обнимаю! Ну, а тебе, Пашка, крепко жму твою сильную мужскую руку! Степан».

Я сел на табурет, стал складывать письмо снова треугольником, но он все не выходил у меня — так дрожали пальцы…

— Жив?.. — жалобным голосом выговорила бабушка.

— Не веришь? — спросил я. — Тогда сама читай, — протянул ей письмо и смутился, вспомнив, что бабушка неграмотная.

— Дай-ка… — Мама взяла у меня письмо, поднесла к губам и поцеловала.

— Жив! — по-другому уже повторила бабушка.

— Жив и здоров, воюет нормально, — пересказал я слова отца.

— Как вы думаете?.. — Мама повернулась к бабушке. — Вот он пишет: «Боюсь загадывать, но скоро, возможно, представится случай повидаться». Какой это может быть случай, а?..

Я сразу же подумал, уж не ранен ли отец, не в госпиталь ли его привезут в Ленинград? Но бабушка спокойно ответила:

— И очень просто, Танечка! Приедет в командировку к себе на завод.

Мама вопросительно и тревожно молчала, снова глянула на меня. И я сказал:

— Правильно бабушка говорит: ведь на их заводе теперь снаряды делают.

Мама придвинулась со стулом к коптилке, поднесла к ней письмо, стала разглядывать штемпели. Потом обрадованно сказала, глядя на нас с бабушкой:

— Ленинградский штемпель от двадцать второго! Совсем с нами рядом Степа, может, даже где-нибудь на Пулковских высотах он…

— И очень может быть, Танечка! — подтвердила бабушка, улыбаясь. — Помнишь, как к Семену Иванычу Митрофанову его ученик с фронта приезжал? Еще домой к ним приходил.

— Помню! — ответила мама.

— Еще две банки тушенки им привез, — тоже мечтательно вспомнил я, замолчал смущенно.

— Выходит, всего четыре дня назад Степа держал вот это самое письмо в своих руках… — медленно произнесла мама, пристально глядя на письмо, и снова не удержалась, поцеловала его, потом сунула куда-то на грудь, тихонько засмеялась.

— Затопим буржуйку? — спросил я и встал, чувствуя новое и бодрое тепло в теле. — На завтра дрова у нас есть, отпилили мы с Ниной по кругляшу, осталось только расколоть их.

— А на вечернюю топку у нас хватит, — сказала бабушка. — Еще три полешка у нас осталось.

Я присел около буржуйки, выгреб совком золу и на дно топки стал аккуратно укладывать щепки. Уже на них крест-накрест положил поленья. Достал из-за шкафа старую газету, — мы использовали их на растопку по одной, — сунул в топку. Потом снял чайник, завернутый в одеяло и стоявший на времянке, бережно зажег спичку. Газета вспыхнула, я с удовольствием последил за яркими и веселыми языками пламени и закрыл дверцу.

Отдохнув, я вылил холодную кипяченую воду из чайника в графин, в него налил свежей воды из ведра, слова поставил чайник на буржуйку. Горела она теперь ровно и весело.

Бабушка с мамой разговаривали о приезде отца. И по тону, каким они говорили, по их словам получалось, что отец обязательно приедет, и буквально на днях, будто все это даже было написано в его письме. Они раздумывали, как бы приготовить ему чистое белье и какое именно, и о чем надо обязательно его спросить, и что ему сказать.

Они замолчали, и я с тем же ощущением радостной теплоты решился наконец и налил воды в кастрюльку, поставил ее на буржуйку. И мама с бабушкой ничего мне не сказали, хотя отлично, конечно, видели это… А что, если они действительно уже решили сегодня вечером сварить кашу из оставшегося пшена?.. Вот было бы здорово, а завтра мы чего-нибудь раздобудем, обязательно раздобудем!.. И у меня тотчас свело скулы и заныло в животе.

Я сидел, сжавшись, на табурете, все слышал по-новому успокоенно-бодрые голоса мамы и бабушки; и отец, главное, был жив.

И так мне было уверенно, бодро и хорошо, что я с трудом расслышал шаркающие шаги в нашей первой комнате, а потом и осторожный стук в двери.

— Входите-входите, Олег Ильич!.. — приветливо сказала мама.

Дверь открылась, и я увидел лицо Олега Ильича, замотанное башлыком, опушенным инеем. Он почти всегда после работы заходил к нам.

— Сейчас кипяток будет, — сказала бабушка.

Олег Ильич сразу же стал протирать затуманившиеся стекляшки пенсне. Теперь было видно, что он сильно устал за день и лицо его осунулось, точно сделалось длиннее. И ответил он бабушке хрипловатым, чуть слышным голосом:

— Спасибо, Марфа Кондратьевна, от кипяточка я не откажусь, сейчас схожу за термосом.

— Попили бы с нами чаю, а?.. — неожиданно для себя предложил я.

— Спасибо, Паша. Я хотел еще поработать, а уж потом, на ночь… Так что уж один попью, не буду вас задерживать.

— Дров себе привезли?

Он кивнул, тоже спросил:

— Ну, а у вас как день прошел?

— Да все хорошо! — сказал я и хотел уже сообщить ему о письме отца, но сдержался: ведь от Вероники Евграфовны из эвакуации Олегу Ильичу опять ничего не было, и сказал вместо этого: — Мама на работе была, а я в школу ходил.

— Молодец! — и он все-таки вопросительно посмотрел на маму.

Она вздохнула, ответила виновато: