Николай Дементьев - История моей любви

— От Вероники Евграфовны ничего, — и не сдержалась: — А мы от Степана Григорьевича письмо получили!..

— Ну?.. — совсем по-свойски, как близкий человек, оживился Олег Ильич. — Поздравляю вас, Татьяна Андреевна! И вас, Марфа Кондратьевна! И тебя, Паша!.. Жив, значит, Степан Григорьевич!..

— Жив Степа! — сказала бабушка.

— Ну, я сейчас, — и Олег Ильич осторожно вышел в двери, закрыл их за собой.

Чайник закипел, крышка его стала подпрыгивать, а вот кастрюлька — еще нет. Опять мягко приоткрылась дверь, и вошел Олег Ильич уже в одном ватнике. В правой руке у него был термос, а в левой — какой-то маленький сверток. Я встал, взял у Олега Ильича термос и налил полный термос кипятку из чайника. Снова тщательно закрыл термос, протянул его Олегу Ильичу.

— Спасибо, Паша! — сказал он, взял у меня термос, левой рукой протянул мне сверток: — По случаю письма от отца!..

— Спасибо! — Очень мне хотелось сразу же развернуть сверток, но неудобно это было делать на глазах Олега Ильича.

— Совсем избаловали вы Пашку, — сказала мама.

— А он этого стоит, Татьяна Андреевна, — спокойно ответил Олег Ильич и спросил совсем по-довоенному: — Не замечали?

— Каждый день замечаем, — ответила ему бабушка.

— Ну, спокойной вам ночи! — сказал Олег Ильич.

— Спокойной ночи, — ответили мы.

Он ушел, а я, сдерживая нетерпение, подрагивающими руками развернул бумагу. В свертке были три галеты — большие, каменно-крепкие, коричневые.

— Вот! — сказал я, показывая их маме с бабушкой, и проговорился: — Теперь можно кашу не варить.

Мама встала, из нижнего ящика комода достала остаток нашего дневного хлеба, аккуратно завернутый в тряпочку. Оставалась совсем маленькая горбушечка толщиной сантиметра три. И мама начала разрезать ее ножом, положив на дощечку, чтобы получилось шесть ломтиков. Я жадно следил за ней, одновременно все помня о галетах и о письме отца. Потом мама разлила по чашкам кипяток, долила чайник свежей водой из ведра и снова поставила на буржуйку. Она топилась так же весело, успеет чайник вскипеть, пока дрова прогорят… И мы трое сели к столу. Мама вдруг достала из кармана комочек бумаги, а когда развернула его — в нем оказался кусочек сахара-рафинада, ровненькая толстенькая плиточка.

— Выходила я дочку Симаковых, не дала ей помереть, вот и получила в благодарность.

— Где же у нас сахарные-то щипчики, Танечка?.. — обрадованно спросила бабушка. — Не приходится ими пользоваться, забыла, куда сунула.

— Ничего, я ножом, — ответила мама, положила плиточку на дощечку и сначала расколола пополам, а потом и каждую половинку еще надвое.

Это был настоящий пир!… Сначала чашка кипятку с хлебом и сахаром, а потом — вторая чашка с галетой и сахаром. Галету можно есть по-разному. Можно разломать ее и кусочки опустить в кипяток. Они разбухают и делаются толстыми. Хоть объем и получается большим, но съедаются размякшие куски быстро, и настоящей сытости не получается. Лучше откусывать от галеты маленькие кусочки и тщательно пережевывать их, а после запивать кипятком, прижимая языком сахар.

Мы долго и неторопливо ужинали. А потом просто так еще посидели за столом. Мама с бабушкой о чем-то разговаривали, а я не мог разобрать, о чем они говорят… И язычок коптилки вдруг стал расплываться в глазах… Сначала я почувствовал, как мама обнимает меня за плечи, помогая подняться с табуретки, а потом расслышал и ее слова, тихие, ласковые:

— Ложись-ка, Пашенька, ложись… Уже половина восьмого, а завтра ведь тебе в пять вставать.

Я понимал, что мама помогает мне раздеться, как маленькому, еле-еле выговорил, вдруг вспомнив:

— К Боре Захарову я забыл зайти…

— Завтра зайдешь, завтра, — успокаивающе проговорила бабушка.

И я всем телом почувствовал ласковую мягкость кровати… И мама заботливо покрыла меня двумя одеялами, отцовским пальто сверху, подоткнула их так под меня, чтобы ни щелочки не осталось. Потом наклонилась, поцеловала в щеку и отошла.

Я лежал, чувствуя удовлетворенную сытость и тепло. Хорошо сегодня прошел день! И отец письмо написал… И с Ниной все так…

И сыты мы, и на завтра у нас каша будет и дрова… И за весь день — ни обстрела, ни бомбежки, чего еще человеку надо?..

…И вдруг увидел, как отец входит в нашу комнату, по-всегдашнему весело улыбается, а за плечами у него — большущий рюкзак…

1975

Поводил пальцем по стеклу окна, как в детстве, потом сел за письменный стол. За свой стол. Когда я сяду за него в следующий раз?.. Так ждал этого дня, столько думал о нем, а сейчас и грустно и страшно. Страшно? Но ведь в комиссии по распределению что-то думали, если сразу назначили начальником крановой группы Сибирского порта? Ничего, все когда-то начинали, трудно только первое время… Инженер Кауров Павел Степанович. Даже с отчеством! В двадцать три года!

Приезжаю — у них полный развал, берусь как следует, через год — начальник механизации порта!

В соседней комнате мама тихонько, чтобы не мешать мне, говорила отцу:

— Шерстяные носки, свитер — все это надо. Там очень холодная зима: говорят, птицы на лету замерзают.

Мама, мама! Любимая и смешная мама!

Вот и сейчас ты стоишь, наверно, у комода, прижавшись всем своим небольшим сухоньким телом к моему ящику, второму сверху. В твоих ласковых руках мои носки, заштопанные тобой. Ты стараешься не заплакать и плачешь, пряча от отца лицо…

Мама, родная, брось, честное слово, все будет в порядке! Я буду инженером, таким же, как отец. Получу мастера по волейболу. Через несколько лет, захочешь, приедешь ко мне, и опять будем жить вместе…

Когда я позвонил домой из института и сказал, что мне предлагают три места: Рига, Череповец и Сибирск, — мама крикнула:

— А в Ленинграде нельзя остаться?!

— Мама… опять?

— Подожди, — после молчания, уже совсем по-другому, ответила она, — с тобой отец хочет поговорить.

— Почему он дома?

— Не понимаешь? Из-за тебя, чадушко!

Отец по-своему спокойно, неторопливо расспросил о всех трех портах, и вдруг мне стало ясно, что уж если ехать, так только в Сибирск: порт растущий, работа самостоятельная.

Трубку снова взяла мама и строго сказала:

— Отец идеалист, он уже в коммунизме живет, не слушай его. Не под-пи-сывай ни-ку-да! Понял?

Она заплакала, и было слышно, как отец негромко, укоризненно говорил ей:

— Нехорошо, Таня. Стыдно. Ах, как нехорошо!.. — Потом по-прежнему спокойно сказал мне: — Ну, ну, Пашенька! — и повесил трубку.

Я только подумал: «К тому же Сибирск дальше всего, специалистов там меньше всего, значит — ехать туда честнее всего!» — и бегом в комиссию по распределению.