Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

И все же самое сильное впечатление осталось не от золота и патины, не от невских волн и подсвеченных струй фонтанов. Домой уезжали поздно вечером. С шумом задвинулись двери купе. Смолкли голоса. Погасли лампочки. И только стальные колеса вели беседу с рельсами. Я стоял в коридоре. За окном тянулся неоглядный черный простор. Лишь где-то вдали мерцал во тьме огонек, словно в море маяк, словно последний в мире костер, словно сигнальный знак инопланетян.

По сей день помню, каким слабым казался огонек в ночи и как хотелось приблизиться к нему. Пробудилось воображение, разыгралась фантазия. Тайна летит поверх вагона и курлычет журавлем. Черный занавес задернут, но волчий глаз поблескивал из тьмы. Там, вдали, было то, чего ждут, что предчувствуют. Там, вдали, у всех на виду Несси высиживала яйца, пытаясь согреть озябшие бока в холодных водах озера Лох-Несс. Там предок Пушкина, Ибрагим, доподлинно знал, почему у чернокожих кожа черная, а у бледнолицых белая. Всякий мальчишка сумел бы объяснить, отчего над головами мадонн на полотнах древних мастеров сияющий нимб, хотя свечение биотоков вокруг человека открыто недавно с помощью технически сложной фотосъемки. И ни для кого не секрет, что металл современности алюминий, получаемый сегодня с помощью электролиза, в Средней Азии был известен еще несколько тысячелетий назад.

Гаснет огонек. Остается предощущение открытия. Представление о мире как о черной луковке. Со светящимся огоньком внутри, который курлычет журавлем.

Вспоминаю сказку о принцессе с хрустальной горы — спит зачарованным сном, ожидая своего избавителя. Попытался до нее доскакать добрый молодец на серебряном коне. Не вышло, не одолел горы конь. Не смог героя вынести на вершину и конь золотой. Только третий конь, конь алмазный, домчал молодца до вершины.

Пытаюсь разгадать потаенный смысл сказки. Серебро — древняя наивная пора первоначального накопительства. Другое дело — золото банковских сейфов. Это уже силища, но все еще недостаточная. Алмазный конь — вот двигатель современности. Монокристаллы, физика твердых тел, расщепление ядра… Добрый молодец 1980-х годов у подножия хрустальной горы запалил костер, способный шар земной обжечь, как обжигали глиняные горшки. А может, первый конь был не серебряный, а глиняный?

У матери с Янисом Заринем сохранялись довольно странные отношения. По-моему, наиболее точным определением статуса Зариня в нашем доме было и оставалось — квартирант. Иной раз они вместе уезжали в город, иной раз вместе возвращались. Временами относились друг к другу вполне терпимо, временами не ладили. Ничто не говорило о том, что Заринь из моей комнаты может перебраться в комнату матери. А вообще должен честно сказать: я многого не понимал. Подчас мне казалось, что мать довольна и только стесняется это признать открыто. Порой создавалось впечатление, будто она несчастна, печальна, даже подавлена. Случалось, Заринь в наплыве чувств резвился, как полинезиец: шалил, дурачился, ворошил матери прическу, дергал за воланы платья. Чаще всего за столом на кухне. А в речах своих Заринь был ироничен, так что все его шалости можно было принять за шутку.

Мать была на редкость терпима к фокусам Зариня, но по отдельным пунктам проявляла непоколебимую твердость. Например, наотрез отказалась стирать его белье. Столь же непреклонно настаивала на том, чтобы Заринь раз в неделю, поочередно со мной, убирал комнату.

Участие Зариня в финансировании хозяйства нельзя было назвать стабильным. Время от времени он оказывался на мели — сдавал пустые бутылки, выуживал из карманов последнюю мелочь. Потом опять жил на широкую ногу, дарил матери цветы, угощал нас дынями, датским пивом, дорогой колбасой из комиссионного магазина, тортами и грецкими орехами.

В общем и целом ладить с Заринем было нетрудно. За исключением моментов, когда у него в голове каким-то мистическим образом возникали короткие замыкания. Впервые на это я обратил внимание в один из дней нашей совместной уборки. Матери не было дома. Я сложил стулья на диван, принес ведро воды. Заринь, пятясь, нечаянно опрокинул ведро. Шуму было много, лужа основательная.

— Черт бы тебя побрал вместе с твоим ведром! Чего суешь под ноги!

Он вперился в меня: лицо белее, чем у клоуна, рот искажен гримасой, брови — почти вертикали. А глаза такие, будто у него в руках нож. Настоящий Канио. Я пожал плечами и взялся за тряпку.

— Пошел вон! Не путайся под ногами! Водянка, что ли, в голове! Скачет тут, как воробей у коня под хвостом.

Полностью сорвался с тормозов. Однако длилось это недолго. Вскоре он опомнился и, чувствуя свою вину, изо всех сил старался загладить резкость. Обычно «взрывы» происходили, когда предстояло что-то малоприятное, когда приходилось выкладываться физически или морально.

Однажды мы втроем в благодушнейшем настроении гуляли в лесу. Спустя некоторое время Заринь надумал вернуться домой смотреть хоккей, но мать предложила дойти до той дюны, где прошлым летом на праздник Лиго жгли костер. Заринь взглянул на часы, проворчал, что мать никогда не испытывает недостатка по части гениальных идей, после чего настроение у него заметно испортилось.

— Может, и правда на сей раз воздержимся? — не желая ссорой портить мир и лад, я дипломатично принял сторону Зариня.

— Вы преспокойно можете отправиться домой, — мать, как обычно, от своих замыслов не отступилась. — Сварите картошку, поджарьте котлеты. Будет замечательно, если к моему приходу на столе будет ужин.

Мать шутила и смеялась. Мы, разумеется, ее не покинули. Но вдруг хлынул дождь. Небо бороздили мелкие облака, но лило изрядно. Листья только распускались, искать спасения под деревьями не имело смысла. Еще с мальчишеских лет я помнил тропинку, которая между полосою дюн и дачными участками прямой дорогой выводила к нашему дому. Склон был крутой, спуститься оказалось не просто. Мать чуть не сломала каблук. Заринь пыхтел от усталости, пинал подошвами песок. Неожиданно путь преградил забор. Раньше его там не было. Оставалось опять подниматься наверх или же, продираясь сквозь мокрый кустарник, спотыкаясь о выветренные корневища, попытаться вдоль забора добраться до ближайшего проулка.

Заринь, прикрыв галстук лацканом пиджака, втянув голову в плечи, первым двинулся в овраг. Намокшие волосы обнажили обычно старательно укрытую плешь. Но и на этом пути возникла непредвиденная преграда: между забором и дюной кто-то построил гараж. Дождь нахлестывал.

— Похоже, придется вернуться, — сказал я.

Этого оказалось достаточно, чтобы он детонировал.

— Так куда же идти! Куда мы залезли! Что мы тут ищем! У чужих нужников! На чужих помойках! Кто мы такие — бельевые воришки, помоечники?