Зигмунд Скуиньш - Мужчина во цвете лет. Мемуары молодого человека

Иной раз мне бывает непонятен промысел природы. Почему, например, создав веко для защиты столь уязвимого человеческого органа, как глаз, она в то же время не придумала «века», чтобы защитить земной шар от неразумных человеческих поступков. Тем более что шар земной для существования человечества куда важнее глаза.

Большому тогда было семьдесят два года, и полностью имя его звучало так — Мартынь Акселис Александр Биерен. По женской линии Биерены восходили к куршским кеныням [5] Так называемые благородные вассалы Ливонского ордена. (Прим. пер.). Тонтегодам и Пеникам. Три древние фамилии служилых родов, чьи предки на протяжении веков сражались под знаменами многих ниспосланных богом правителей. Отец деда Александр Биерен, друг полковника Иоакима Вациетиса, до революции служил в генштабе русской армии. Поэтому дед родился в Петербурге. Мать была шведка, звали ее Энгла (мне это имя кажется цыганским). Свою прабабку-шведку я не мог себе представить существом материальным, поскольку от нее не сохранилось ни единой фотографии, а только две вещицы: кофейная мельница из красного дерева с медной ручкой и украшенная эмалью табакерка. Когда деда отдали в школу (между прочим, его соседом по парте был один из потомков Пушкина), он уже свободно изъяснялся на латышском, русском, шведском и французском. Затем Большой увлекся древними языками: латынью, греческим, древнееврейским. Сколько языков он знал в общей сложности, трудно сказать. Анкеты отдела кадров в последние годы заполнять не приходилось, а когда его об этом спрашивали, он отвечал уклончиво: вполне естественно, что тракторист, помимо всего прочего, водит и мотоцикл; менять специальность не собираюсь, я — пенсионер-энтузиаст классической филологии.

Сколько себя помню, Большой всегда жил один и все на том же месте — возле парка Зиедоньдарз (бабушка с младшей сестрой моей матери живет в Австралии. Вообще в Австралии у меня два двоюродных брата и две двоюродные сестры: Нейджил, Ронни, Салли и Мейбл).

В детстве Большой носил меня на закорках и давал полюбоваться в подзорную трубу: глянешь в тонкий конец, и маленькие человечки с дорожек парка вспрыгивали прямо на подоконник; глянешь в толстый конец — свет окна отлетал в бесконечность.

Мы лежали вдвоем на расстеленном на полу ковре, и Большой объяснял мне латинские фразы. Когда я появлялся у него, мне ежедневно полагалось вызубривать десяток слов, а в свой следующий приход прямо с порога вместо приветствия я должен был продекламировать: ecce homo, ab incunabulis, ab initio, pro tempore, ex nihilo nihil fit [6] Вот человек; с колыбели; сначала; своевременно; из ничего ничего не получится (лат.). и т. д.

Перед сном вместо сказок Большой мне рассказывал про Цезаря, Цицерона, Горация или Сенеку. «Мысли этих людей нам дороги не потому, что звучат красиво, а потому, что выдержали испытания двадцати веков. Не беда, что ты пока многого не понимаешь. Важно заложить прочные основы».

В ту пору я действительно не понимал, почему «Римская империя две трети своего существования находилась в агонии» и почему, «повелев переименовать месяц секстилий в август, цезарь Август воздвиг один из первых памятников культа личности».

Снова и снова он повторял, что «любую вещь, всякое явление нельзя рассматривать обособленно, а непременно en gros [7] В общих чертах (лат.). и ex adverse [8] Доказательство от противного (лат.). ». В его рассказах одна тема неожиданно переходила в другую, а под конец выяснялось, что речь вообще идет о чем-то третьем. Так, например, начав с положения о том, что сила всякого рычага не беспредельна, он вскоре переходил к взлетам и падениям мысли вообще, а затем спрашивал, в жизни и творчестве каких писателей эта мысль проявилась с наибольшей наглядностью.

— У Толстого, — отвечал я без раздумий.

— Раз! — Большой хлопал в свои угловатые, увесистые ладоши, задавая ритм и темп ответам.

— У Гоголя.

— Два! Еще!

— Больше не знаю.

— В прошлый раз говорили.

— У Райниса.

Многие в классе, помирая от скуки, зазубривали фразы из учебника о «Далеких отзвуках в синем вечере» Райниса или образе Пьера Безухова, я же с увлечением вчитывался в тексты, запоминал цитаты, разгадывая Райниса и Толстого, как увлекательные кроссворды.

Кажется, в девятом классе я объявил Большому, что впредь латынь изучать не намерен, потому как не собираюсь быть ни медиком, ни филологом, ни юристом. Ничего, ничего, ответил на это Большой, у тебя голова пока еще пустовата, не мешает ее кое-чем наполнить и без утилитарного расчета. Сейчас толкуют о всяких кризисах. Никто не знает, что случится, когда иссякнут запасы нефти. Но я могу тебе сказать, что случится после того, как люди забудут латынь. Произойдет решительный поворот назад к варварству. Людская память непрочна, лишенные корней древних культур, мы деградируем в течение нескольких поколений. Слово в слово я, конечно, не помню, но мысль была такая.

Еще Большой не раз мне рассказывал о студенте, молодом поэте Пикулане, который на собраниях клеймил его «реакционером-антимарровцем» и «поборником идеалистических бредней». А все потому, что на экзаменах Большой возвращал зачетные книжки студентам, не знавшим билета, предлагая прийти в другой раз. Тогда же Пикулан потребовал «разоблачить и призвать к порядку» профессора Эндзелина. И тут профессор, приложив к губам ладонь, но все же довольно громко, обратился к Большому примерно с такими словами: вы не могли бы мне объяснить, чего добивается этот юноша? Если человек во что бы то ни стало желает остаться олухом, чем я могу ему помочь?

В спешке покидая квартиру Зелмы, я, разумеется, не выработал дальнейшего плана действий. Просто дал волю ногам. Позднее я пытался свои действия объяснить кратковременным заскоком, душевным смятением. Было совершенно очевидно, что наши отношения с Зелмой не могут продолжаться в том же духе. Но тогда в каком? И как я теперь должен к ней относиться? В голове был сумбур. Я не мог убедить себя в том, что слово «любовь» в данном случае подходит точно. А если я не любил Зелму или, скажем, любил не в достаточной мере, тогда положение еще более осложнялось. Нет, мне требовалось время, чтобы опомниться, прийти в себя. Хотя бы удостовериться, причастны ли моя воля и сознание к происшедшему. Можно сказать и так: пришлось воспользоваться аварийными тормозами.

Пока дошагал до Воздушного моста, стрессовые страсти в моей вегетативной системе несколько улеглись. Поеживаясь и позевывая, стал прикидывать в уме различные варианты. Моя удобная постель в персональной комнате представлялась столь же желанной, сколь недостижимой. Попасть в Вецаки раньше, чем с первой электричкой, не было никаких надежд. Между приятным видением и мною в пустынном ослепительном однообразии простиралось время, которое предстояло убить, шатаясь по улицам или поклевывая носом на вокзале.