Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— Муж твой весточки подает? — спросил в ответ председатель.

— Редко… А что? — враз затревожилась Любаша. Похолодев, она успела подумать: «Господи! Уж не пришла ли на моего Мишу похоронная?!»

— И, небось, в каждом пишет, как нужен хлеб фронту? — продолжал председатель.

— Писал…

— Вот видишь! — сказал председатель. — Выходит, и муж твой считает, что зябь нам нужна? — И поднял на нее усталые глаза: — Иди и паши́… И чтоб качественно! Сеять весной по этой зябке самой придется!..

Выйдя из правления, Любаша с досадой упрекнула себя за излишнюю стыдливость, за то, что так и не посмела сказать напористому председателю о своей беременности, что ее от тряски тошнит, попросить другую работу. Да и работать в поле осталось уж не так долго — скоро ляжет зима.

Очередная пахота, хоть и дневная, оказалась особенно трудной: погода выдалась холодная и ветреная. Оба вернулись домой по-темному, пропыленные и продрогшие. За ужином Любаша снова невесело сказала:

— Пашем мы с Андрейкой, пашем… Другие тоже изо всех сил стараются… А сеять-то нам весной доведется по этой зяби?

— Это, если так глупо рассуждать, то и мне, значит, омшаники не надо к зиме ухичивать? [1] Ухичивать — здесь: устроить, уладить. Пусть все пчелы мерзнут и пропадают? И пасеку, значит, всю нашу, знаменитую, — к чертовой бабушке? — Леон Денисович долго выжидал ответа снохи, потом твердо сказал: — Прошла, давеча, воинская часть… Подстроился я к ним на ходу, поговорил… отходят они. Но отходят на переформирование. А как полностью переформируются — пойдут в наступление. Врага скоро непременно назад погонят…

— Ох, дай господи! — тяжко вздохнула Анна Герасимовна. — Чтобы скорее полная победа пришла, и чтоб Миша быстрее к нам вернулся целым и невредимым!..

— Ну, это ты, мать, уж чересчур заторопилась, — строго оборвал ее Леон Денисович. — Конечно, будем всемерно надеяться, что и Михаил наш останется жив-здоров… Но покуда врага вовсе не спихнут с нашей земли, и тебе надо рукавицы шить, не зевать: зима не за горами…

Слова были сказаны, в сущности, суровые, а после них дышалось как-то легче. Легче дышалось и работалось от подобных слов Бурлакова-старшего не только в семье. И Леон Денисович это отлично знал. Изредка проходившие Ольшанец солдаты были измотаны боями и переходами. Большинство в ответ на укоряющие взгляды и вопросы жителей молча отводили глаза. А те, которые поотчаяннее, позубастей, громко ругались. И не все ольшанские жители решались приставать к ним с расспросами.

Но Леон Денисович смело подходил к солдатам и даже к командирам. Иногда его резко обрывали на полуфразе, требовали предъявить документы, грубо советовали «попробовать самому», даже грозились «привлечь» за «подозрительные» расспросы. Ждавшие в сторонке односельчане не могли слышать подлинного разговора, и Бурлаков возвращался озабоченный, но неизменно бодро докладывал:

— Опять не утерпел: по душам поговорил… Загодя сказал им, конечно, что сам, мол, было время, повоевал за Советскую власть и все такое прочее… Не просто отступают, а на переформирование отходят. Правда, после больших боев. Спешат в распоряжение резерва Главного командования. А там, говорят, собралась та-акая страсть нашего войска и техники, что не нынче-завтра непременно пойдут в самое решительное наступление. Кулак, говорят, для ответного удара собрался там просто громадный!..

— Где — там?

— А дислокация войска самая, что ни на есть наисекретнейшая вещь, — не моргнув глазом, отвечал Бурлаков. — Хорошо, что хоть это нам сказали: доверились, значит, жителям на собственный страх и риск…

И тревожно было собравшиеся женщины и старики расходились по рабочим местам. Некоторые, воспрянув духом, сами пытались потом, как могли, подбадривать других, на разные лады повторяя: «Ну, конечно… Леон Бурлаков правильно говорит: добро, что хоть это сообщение теперь знаем. А обо всех намерениях и планах армии разве ж кто рискнет заикнуться?!»

В Ольшанце не забывали, что Леону Денисовичу в молодости довелось много воевать.

Старики помнили, как забрали его в четырнадцатом году в солдаты. А служил он там больше трех лет не кем попало, а заправским пулеметчиком в Восьмом кавказском полку. Да еще не на германском, а на турецком фронте. Был ли турецкий фронт опаснее или важнее — никто никогда этого не утверждал, но теперь каждый при случае подчеркивал: «Верно, аж на турецком фронте он служил в первую германскую войну!..»

Да и в гражданскую он воевал пулеметчиком и тоже не абы где, а в Первом революционном полку, в пулеметной команде. Затем воевал против Деникина и Мамонтова. Под Ельцом был ранен, но остался в строю. Под Касторной — снова ранен и контужен и на несколько месяцев угодил в госпиталь. Потом поправился и успел повоевать на других фронтах, пока не оторвало ему осколком два пальца на левой руке… Вернулся он в Ольшанец уже в самом конце гражданской. Изрядно на своем веку повоевав, он облюбовал и выбрал себе, «беспалому», самую мирную профессию: пчеловода и пасечника.

Так как же было односельчанам к рассуждениям такого бывалого солдата не прислушиваться?

Но однажды Леон Денисович потерял обычное самообладание.

Дело было так. Вскоре после первых ночных заморозков вдруг на сутки зарядил нудный и мелкий осенний дождь. Леон Денисович заторопился убрать ульи в только отремонтированный омшаник. Уже перед вечером надумал перенести туда и все лишние рамки. Шагая с ними к омшанику, он издали увидел, сквозь сетку дождя, небольшую группу солдат. А завернув за угол, вплотную столкнулся еще с одной группой: из трех солдат и сержанта.

Бурлаков приостановился. Поздоровался. Испытующе оглядел солдат с ног до головы и, обращаясь к сержанту, коротко спросил:

— Ну, как там?

— Воюем едрена-матрена! — отводя в сторону глаза, неопределенно отозвался высокий, плечистый сержант, в насквозь промокшей шинели. — Претерпели, отец, уж всякого-якова по горло…

— Ну? — загородил ему Бурлаков дорогу.

— Ты, папаша, заместо своих никчёмных расспросов под дождичком, лучше скажи, где нам можно обсушиться? И чтоб под крышей переночевать?

— Не торопитесь, значит… А на дождь нечего кивать: он спокон веку идет не когда его просят, а когда жнут и косят! Так почему же, ребята, отходите? — тихо, но настойчиво, повторил свой вопрос Леон Денисович. — Как же это… так получается?!

— На переформирование, отец, идем. На соединение с другой частью, — неохотно пояснил сержант.

Бурлакову еще никто из проследовавших через Ольшанец солдат или командиров не говорил об этом «переформировании». Но то, что сержант объяснял отход именно тем словом, которое за последнюю неделю очень часто употреблял и сам он, — утешая односельчан, — почему-то необыкновенно встревожило и рассердило. Сам того не замечая, он даже голос повысил: