Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— Ты что уставился, соня, пошли-ка обедать, — примирительно предложил Василий. Он явно пытался быть и добродушным и серьезным, а губы его против воли растягивались в неуместную улыбку.

— Вот что, друг, — нажимая на последнее слово, негромко начал Тарас, — из комнаты этой уйду я, сегодня же постараюсь это сделать… А уж из бригады, пожалуйста, перепросись в другую ты… Не дело мне ото всех из-за одного тебя уходить. Может, хоть на это совести у тебя хватит?

— Что ж, мы не можем по-прежнему вместе работать?

— Лучше порознь.

— Почему?

— Наша работа какая?

— Ну… ответственная, под землей… — начал перечислять Василий, с удивлением поглядывая на товарища: еще десять минут назад он был убежден, что его покладистый друг Тараска сегодня же пойдет на примирение.

— И опасная она тоже, — перебил его Тарас. — Случись теперь что с тобой или со мной в лаве, и разговор может получиться нехороший… Все ж знают или узнают завтра, какие мы с тобой стали крепкие «друзья», — Тарас невесело усмехнулся.

— Ах, вон ты куда гнешь, тихоня, — зло засмеялся Василий. — Значит, сам за себя боишься, как бы вместо старомодной дуэли своего соперника в лаве не завалил?

— Ду-ура-ак! Ду-ура-ак! — бешено заорал Тарас, и даже глаза его побелели от гнева. Он перевел дух и сказал уже спокойнее: — А наша работа действительно требует… почти как под цирковым куполом… полного взаимного доверия да и взаимной выручки обязательно…

— Но у тебя оно не полное? — уже держась за дверную ручку, полуобернувшись, поинтересовался Василий, сердито кося черным глазом.

— Вот сейчас в самую точку попал, ни вот столько, — показал Тарас кончик мизинца, — теперь совсем тебе не верю!

Василий изо всех сил хлопнул дверью и ушел, а Тарас еще долго сидел на койке и, свесив босые ноги, сжигал папиросу за папиросой. Обида и гнев, охватившие его, точно опустошили и одновременно отрезвили. Горе, правда, не казалось меньше — оно лишь повернулось какой-то другой, более реальной стороной, и мысли стали более конкретными. Думал сейчас Тарас уже не о своей «испорченной жизни», а о том, что совершенно глупо оставил он утром пачку писем в чужих руках, так непростительно смутился и даже растерялся от некрасивого поступка других. «А надо бы, конечно, немедленно забрать все свое, а ее записки к Василию, разумеется, оставить у Симакина…» Даже в краску теперь бросало при одной мысли о том, что его письма к Поле, где были все нежные слова, какие он только знал и какие всегда вырывались у него от всего сердца, из глубины души, сегодня, может быть, гуляют по всему поселку.

Подчиняясь ходу мыслей, Тарас решительно выдвинул из-под койки чемодан и достал Полины письма. С минуту он глядел на этот всегда очень дорогой для него сверток, не зная, как с ним быть: выйти в коридор и сжечь в топке «титана» или молча вернуть все это Поле? Еще доставая письма, он твердо сказал себе: «Просматривать не буду». А через минуту, повернув дверной ключ, брал одно письмо за другим и, не прочитывая целиком, сразу находил в каждом особенно взволновавшие или порадовавшие места.

«…Ты, Тарас, быстро отказываешься верить в верность друзей. Нет, Тарас, я не принадлежу к тем, кто пытается возомнить о себе что-то, и уж, конечно, не способна на вероломство. Так что впредь этого, пожалуйста, не выдумывай…»

— Вранье с курсов, — мрачно усмехнувшись, проговорил он вслух и, поставя согнутый листок на тумбочку, поднес к нему зажженную спичку.

«…Тарас! Так, право же, очень нечестно: требовать искренности от других и не быть искренним самому. Почему ты не написал о своем премировании и что был на вечеринке в нашем «девичнике»? Весело было? Заниматься по-прежнему приходится очень много, потому и пишу редко. Только один раз выступала в самодеятельности, исполняла твою любимую польку, говорят, неплохо. Учиться здесь очень интересно, и на это уходит все время. Завтра пойдем в театр на «Беспокойное счастье». Пиши, Тарас, не считая моих писем, потому что без твоих писем очень, очень скучно…»

— Тоже ложь, — бурчал он и, подождав, пока легкий ветерок из распахнутого окна сдунет остатки невесомого пепла с тумбочки, принимался за следующее письмо.

Все письма были сложены в определенном порядке, вероятно по датам их получения, но он выхватывал из пачки наугад, какое придется, и, пробежав глазами всего несколько строк иногда из средины или даже конца, сжигал. Так он быстро расправился с добрым десятком, пока не подвернулось письмо, надолго оставшееся в его руках.

«…Жду твоего письма, очень жду; жду, когда не жду от других (девочек!). Тарас, я, безусловно, за такую дружбу, за которую ты!

И это даже не то, что бы я хотела сказать, но больше я не знаю, как сказать тебе об этом. Вот, немножко ревнивый Тарас, и все мои «сердечные дела», как ты выразился в своем письме. А на Октябрьскую я приеду обязательно. Встретишь? Приехать думаю числа четвертого ноября. Настроение уже чемоданное. В общем, приеду как твой гость. Хорошо? Скорее выздоравливай от своих ранений и больше никогда не болей…»

Начинал перечитывать Тарас с сердитой решимостью проститься со своей мечтой. И, читая, отмечал, что, кажется, немножко протрезвел, уже не понимая, почему его всегда приводили в восторг эти будничные и, сразу видно, неискренние строки. И тем не менее, прочитав это письмо, ему вдруг снова неудержимо захотелось непременно все уладить: во что бы то ни стало! Изнемогавший от тоски Тарас почти с ужасом почувствовал, что пойдет на любое примирение с Полей, даже на унижение, потому что любит ее больше прежнего. Поля действительно приезжала тогда на праздники, и эта неделя была самой счастливой в его жизни. Они часами бродили, взявшись за руки, стараясь избегать шумных мест, и там, в тишине, за седым терриконом, он тогда поцеловал Полю. «Все Василий, все Василий, все он!..» — мысленно повторял Тарас одно и то же, хоть и отлично понимал, что дело не в одном Василии.

Так он и сидел с письмом в руках, отдавшись своему горю, пока в пустом по-воскресному коридоре не послышались приближающиеся голоса и топот ног.

Роман его начался года полтора назад и совсем просто. Ремонтируя крепь в тесном и темном вентиляционном штреке, Тарас слегка рассек себе топором палец. По совету старого шахтера он присыпал ранку свежей угольной пылью и, не поднимаясь на-гора́, доработал смену. Однако палец разболелся так сильно, что целых две недели пришлось протомиться от вынужденного бездействия. Особенно тяжелы были первые дни: боль порой охватывала всю руку и даже плечо, а палец начинал мучительно «токать». Когда это постреливание становилось трудно переносимым, Тарас вскакивал с койки и бегал по опустевшей комнате взад-вперед, безостановочно нянча правой рукой левую. Потом, кривясь от боли, заботливо отставляя забинтованную кисть, снова ложился на кровать.