Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— В ноябре непременно погонят собаку бешеную назад, — внимательно выслушав сына, еще категоричнее повторил Бурлаков-старший. — Потому, что под немцем нам жизни нету.

Теперь в словах Леона Денисовича была не только неизживная надежда. Столько чувствовалось в нем самом душевной силы и незыблемой веры в победный исход войны, что и воспрянувший духом Андрейка совершенно определенно подумал: «Верно отец говорит: война эта продлится, конечно, порядочно: может, два, может, даже два с половиной года! Но мы этих нечеловечески жестоких, озверелых, уже со злорадной упоенностью свирепствующих фрицев в конце концов победим!!»

На спуске к скованной льдом речке отец приостановился, с особой остротой посмотрел вокруг, задержал свой прощальный взгляд, на еще видневшемся при лунном свете родном Ольшанце.

И, споро зашагав под горку к завьюженной пойме, уже сам испытывая потребность оправдаться, будто продолжая все время ведущийся разговор, раздумчиво сказал:

— Ну к что ж, что они безоружные — рабочие и железнодорожники… Крепко понимают, что надо быть мужественными! Конечно, как ты рассказывал, нелегко: и бомбежки эти, и ночные погрузки, и голодновато… Семья уже эвакуировалась, а он еще на заводе… Или наоборот: семья покуда остается, а сам едет с эшелоном… Но как же теперь сделаешь по-другому? Если идет — Отечественная война! Значит, они понимают, что в войну мужчина обязан от женщины отличаться… Если встает вопрос: он или семья? Стало быть, надо сказать ему — семья. А семья или государство? Тут, конечно, приходится сказать — государство. Так, значит, они и делают… И получается, Андрейка, что ты на меня уж почти напрасно… вроде как обижаешься за мать. Тебе она, понятно, родная мать, но и мне ведь не чужая тетка: полвека своего прожили вместе, двух сыно́в с ней вырастили… Однако в войну у мужиков всегда так: вперед — Родина, затем — семья, потом — сам…

Андрейка ничего ему не возразил, дорога после речки пошла трудная, и они стали взбираться на скользкую крутую гору противоположного берега.

Комната была на четыре человека. Четыре приземистые, узкие, но вполне добротные железные кровати (из тех, правда, что именуются просто койками) стояли вдоль стен, плотно прижимаясь спинками к тумбочкам. Посредине ничем не заставленный проход, а стол и табуреты расположились у наружной стены, под небольшой литографией Чигорина: все жильцы этой комнаты считались начинающими, но подающими надежды шахматистами и не так давно страстно переживали свое первое увлечение шахматами. Еще с зимы уцелел в комнате приколотый кнопками выше портрета своеобразный лозунг — на узкой полосе чертежной бумаги было старательно выведено тушью:

«Шахматы — это не просто игра: они стоят на грани между наукой и искусством!»

И, кроме портрета Чигорина, если не считать лозунга, красивого графина с водой да изящного ящичка-репродуктора, не было в комнате решительно никаких украшений. Койки стояли, однообразно застланные серыми одеялами, непокрытый стол и схожие, как близнецы, тумбочки одинаково холодновато поблескивали масляной окраской под дуб; и хотя, бережно спрятанными, лежало, может быть, немало красивых фотографий и книг, догадаться об этом было трудно: только над одной из коек была настенная книжная полочка, на которой стояло несколько томиков. Комната казалась больше, чем она была на самом деле, производила впечатление пустоватой, не очень обжитой. Этим и отличаются, как известно, все «ребячьи» общежития от домовито-уютных общежитий девушек — с их цветами, шторками, «думочками», затейливыми ковриками и целыми созвездиями из открыток и фотографий на стенах.

А здесь все домоводство было охотно передоверено уборщице Коновой, и немудрящая обстановка этой обычной комнаты общежития, казалось, навсегда заняла свои места. Обитатели комнаты хотя и не часто, но все же менялись. Однако новичок обычно безропотно занимал освободившуюся койку, где бы она ни стояла, и единственная его забота заключалась в том, чтобы выучиться быстро заправлять ее, «как у всех». Только этого и добивалась от него строгая Конова.

— Я тебя ни красоту здесь, как у девчат, наводить, ни фикусов разводить не заставляю, не твоего это понятия дело, — ворчала порой Конова на новичка. — А вот при всех и наперед упреждаю: ежели еще ошметок таких хоть разок принесешь или, боже упаси, заберешься с эдакими сапожищами на одеяло… — От одного такого предположения у нее сразу же перехватывало дыхание, и она взволнованно добавляла: — Тогда, ей-богу, вот этой тряпкой сам поработаешь! Ей-богу! Не погляжу, что ты забойщик или крепильщик.

Но, несмотря на то, что в мужском общежитии явно не хотели сбиваться на девичье украшательство жилья, комната эта сама по себе была очень неплохая: сухая, зимой теплая, летом прохладная. Была бы она вовсе хорошей, если бы не портило ее смещенное к углу окно. Это несколько лет назад при ремонте общежития вздумалось дотошному коменданту перестроить большие восьмиместные комнаты на четырехкоечные — вот и стала случайная перегородка почти к стеклу.

Впрочем, для Тараса Харитонова, койка которого приходилась изголовьем к окну, такая асимметрия была даже удобной: стоило только несколько приподняться, и он уже видел не только какая на улице погода, но и крайние домики поселка, и стройный силуэт копра у самого горизонта, и большой, почти всегда курящийся вдалеке, точно вулкан, террикон шахты «Новая». До затуманенно синевшей узкой кромки леса местность простиралась ровная, открытая: видно было далеко! Лишь в ненастные дни исчезали эти дали, и тогда оставался маячить перед окном старый, потемневший циркуль копра «Соседки».

Койка Тараса стояла так, что даже лежа, не поднимая головы, он видел, как крутятся на вершине копра огромные желобчатые шкивы подъемной машины и быстро бегут то вверх, то вниз натянутые струной прочные тросы.

Порой, правда, окно-экран закрывалось совсем: так бывало зимой, в самую лютую стужу, когда оледенелые стекла точно нехотя пропускали свет. Так случалось иногда на недолгое время в сильный туман или когда вдруг разыграется и разбушуется на улице сердитый буран.

Тарас был в этой комнате старожилом и успел так привыкнуть к своему месту и к этому окну-экрану в углу, что предложи ему перейти в другую комнату, может быть, лучшую, с окном посредине, он не очень заторопился бы. Во всяком случае, один бы он не ушел, наверное. Другое, конечно, дело со своим, например, давнишним приятелем и земляком Василием Кожуховым. Да и то было б жаль: ребятки в комнате подобрались как по заказу, очень и очень подходящие: шахматисты, пьянками не увлекаются, все крепильщики, почти одногодки и все члены его бригады! А главное, характеры у ребят, если не считать Василия, хорошие — с такими товарищами расстаться не легко. Тарасу, как и всем подолгу живавшим в общежитиях, предельно ясен был смысл лаконичной пословицы: «Не купи дом — купи соседа». Соседями по койке у него были отличные парни, так зачем же из такой комнаты, из такой дружной компании было куда-то переходить! И если б Тарасу сказал кто-нибудь еще вчера, что он с сегодняшнего дня начнет хлопотать именно об этом, он только рассмеялся бы.