Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Голодный Андрейка торопливо доковылял до нее, и, истратив весь свой капитал, бережно переложил драгоценную покупку из дымящегося чугунка прямо в шапку. За свои заветные сорок рублей (еще недавно — это были деньги!) он купил всего четыре картофелины: по десять рублей за штуку.

Подставив морозу стриженую голову, он с жадностью ел картошку и невольно дивился тому, как отчаянно «берется на абордаж» — и мужчинами, и женщинами — этот местный товаро-пассажирский, с каким непонятным ожесточением и даже самоотверженностью сдерживают их, наверное безбилетных, охрипшие от крика проводницы.

— Куда этот поезд идет? — без особого интереса спросил он у сильно обросшего дядьки, с толсто замотанной рукой на перевязи.

— В Калач…

— Да неужто и туда так трудно уехать?

— Просто отрубили они мне все возможности! — сразу же озлился расстроенный дядька. — Потому, что порядка здесь вовсе нет… А ходит он теперь, когда бог пошлет, и — видишь? — всего три пассажирских вагона!..

«Ему-то, конечно, могут еще сильнее раненую руку разбередить, а я бы, если б только можно было домой, запросто сел! — дожевывая последнюю картофелину, подумал Андрейка. И вдруг в голове его тревожно мелькнуло: — А что я буду делать здесь без копейки денег, без довольствия, без хлебных карточек, да еще в этих треклятых ссохлых скороходах и весь вываленный в угле? Может, и в самом деле гнать прямо до Ольшанца? Хоть харч себе из дома на самый первый случай прихвачу, помоюсь и, главное, переобуюсь?!»

Не зная, на что решиться, он собрал из ушанки крошки картофеля и снова огляделся по сторонам. Глаза его совсем нечаянно зацепились за маячившую знакомую фигуру в летней пилотке и суконных наушниках: сидя верхом на борту хоппера, бывший сосед что-то требовательно кричал ему, жестикулируя руками.

«Вот привяжется и здесь этот ужасный тип — и, чего доброго, в самом деле могут посчитать, что я с ним вместе, в одной компании…» — подумал Бурлаков.

И, странно, это сразу как бы перевесило и столкнуло его с места. Нахлобучив обеими руками, как перед дракой, шапку, Андрейка уже не раздумывая ринулся к находившемуся перед ним вагону.

Поезд тронулся, когда он крепко ухватился обеими руками за поручни и вскочил на подножку.

Взбешенная проводница, с жестким, сразу же исказившимся лицом остервенело толкала его с верхней ступеньки в грудь, не заботясь о том, что он может не выдержать и, опрокинувшись навзничь, удариться затылком об лед. Но Андрейка собрал в комок всю свою недюжинную силу, напрягая до предела мускулы, подтянулся на руках и втиснулся в переполненный тамбур вместе с проводницей.

— Вот, буйвол, немытый, — грубо кричала она. — Да что ж ты, чертов лошак, всю меня углем-то так изгваздал? Пропусти, чумазый дьявол, в вагон!!

— Проходите, пожалуйста, если вы такая сильная, — вежливо прохрипел ей в ответ задохнувшийся Андрейка. — Не я вас задерживаю…

До самого Калача, битых пять часов, простоял стиснутый Андрейка в тамбуре, дыша кому-то в макушку и чувствуя чье-то влажное дыхание на своей шее.

А когда наконец вывалился на онемевших ногах в Калаче из тамбура, то сразу понял, что в этих проклятых сапогах ни за что не пройти почти пятьдесят километров до дома.

Однако, узнав, что попутных подвод или машин в сторону Ольшанца теперь нет и не предвидится, все равно «взял курс» к дому и, пошатываясь и прихрамывая, побрел в темноте по заснеженной дороге на транзитную Меловатку… А что ему оставалось делать?

И хоть крепко сомневался Андрейка, удастся ли пройти — не разуваясь до носков — и эти немногие километры до Меловатки, он уже зримо видел и находившуюся далеко за ней маленькую, по-ночному прикорнувшую Семеновку. Мысленно представлял себе, как будет проходить затем большую уснувшую Журавку, с ее злейшими собаками, всегда провожающими целым скопом за околицу… Как он, еще в начале пути, из первого подходящего плетня выломает себе надежную палку и будет ею отбиваться от особо лютых деревенских псов, а заодно и опираться… Все, может, чуток полегче будет идти.

Только о доме, домашних, о встрече с односельчанами он сейчас изо всех сил старался не думать вовсе.

До Ольшанца Андрейка добрался уже на рассвете. Да и то лишь потому, что в Меловатке, несмотря на поздний час, счастливый случай помог ему обменять свои добротные аккуратные валенки на старые и огромные — грубо подшитые двойным войлоком, с опаленными голенищами.

А вечером, за плотно занавешенными окнами, трепетно вздрагивал в доме Бурлаковых огонек дотапливаемой русской печи.

Выждав, пока хворост догорел, опухшая от слез Герасимовна привычно-умело загребла жар, закрыла трубу и, не удержавшись, со слезами и стоном уронила, точно новость сообщила:

— Только на рассвете Любашу с Нюркой проводили и по-темному — сызнова большие проводы…

— Ладно, мать, слыхали, — твердо остановил ее причитания Леон Денисович. — Давай-ка лучше я сам хоть чугуняк этот с водой вытягну… Она, небось, давно согрелась!..

Опять, как и месяц с лишним назад, шли в доме Бурлаковых кропотливые и, одновременно, суматошные сборы. С той лишь разницей, что помогать хватавшейся за сердце Герасимовне теперь было некому, а на лавке лежали не один вещевой мешок, а — два. И в обоих «сидорах» все уложено, проверено и пересчитано самим Леоном Денисовичем.

Андрейка увидел, что и отец куда-то собирается, но еще не знал надолго ли и как далеко. Все время думал, как лучше об этом спросить, но вслух еще никак не спросилось. А расспрашивать мать и вовсе не решался: на ее осунувшемся заплаканном лице и без того словно заморозилось до предела растерянное, испуганное и виноватое выражение. Да и сам он в своих отношениях с матерью чувствовал теперь, особенно рядом с отцом, непонятную скованность: неведомую еще и неиспытанную им никогда.

Мать порой приостанавливалась около него, замирала, как вкопанная, растерянно жевала губами — точно собираясь с мыслями, хотела вспомнить и сказать очень важное. Но так ничего и не промолвив, вдруг опять срывалась с места, снова хлопотала и суетилась молча.

Больше всех говорил, рассуждал и командовал, как всегда, Леон Денисович. Отец и сын поменялись сапогами и глядя, как Андрейка обувается в простецкие старые кирзовые, Бурлаков-старший негромко покрикивал:

— Не так! Ведь сколько разов тебе объяснял, что вперед надо левым углом потуже брать! И через одно это, промежду прочим, можно обезножить… Вот теперь — хорошо. Обувай таким же манером и второй!..

— Ты сам хорошенько мои пробуй, — наученный горьким опытом, сдержанно советовал Андрейка. — Может, и тебе будут потом жать?

Леон Денисович еще раз подтянул, по очереди, густо смазанные дегтем голенища, снова потопал обеими ногами и, не утерпев, сказал тоном знатока: