Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Однако в воскресенье утром, когда он вернулся из ночной смены, первой мыслью было сходить к коменданту и хорошенько попросить, чтоб тот куда-нибудь его поскорее перевел: «Все равно куда, только сегодня же…»

Он как-то по-новому оглядел комнату, в которой прожил почти три года, и с невеселой усмешкой отметил, что держаться-то особенно не за что. Впервые Тарасу комната не приглянулась, почему-то подумалось, что жить в ней всю жизнь трудно, и мелькнувшую было вначале догадку, что совсем ведь не обязательно уходить именно ему, бригадиру, он тут же отбросил. После того, что выяснилось сегодня, разом рвались привычные отношения и с другом детства и с любимой девушкой, а на смену этому не пришло еще ничего. И Тарас поспешно уцепился, как утопающий за соломинку, за свое намерение немедленно переселиться, точно и комната и прижавшееся к углу окно слишком много знали о его самых сокровенных юношеских мечтах и он хотел как можно скорее избавить себя даже от немых свидетелей своего призрачного счастья. Тарасу было всего девятнадцать лет, но если бы кто-то очень близкий попросил его в этот миг коротко рассказать о случившемся, то он бы мог совершенно искренне признаться, что жизнь не удалась. Таким большим и непоправимым казалось ему все случившееся сегодня: самых близких потерял в это утро Тарас; а родных у него, воспитанника детдома, не было.

Когда Тарас несколько дней назад вернулся из отпуска, оказалось, что два других жильца комнаты только-только уехали в отпуск; и сама мысль, что он теперь почти месяц будет частенько оставаться один на один с торжествующим Василием и вольно или невольно, рано или поздно будет втянут им в разговор о случившемся, была несносна. Он, конечно, знал, что счастье окрыляет всех без исключения, но очень хорошо знал, как опьяняюще оно действует на его бывшего дружка, каким хвастливым и задиристым делает его даже простая, быстро проходящая удача.

«Посплю часика два-три, а потом непременно разыщу коменданта и сегодня же постараюсь перебраться», — решил Тарас.

Обычно, поднявшись на-гора́ из ночной смены, Тарас шел мыться, потом плотно завтракал в столовой и часа четыре спал крепким непробудным сном. Добрая шахтерская баня размаривала больше, чем вся смена, мышцы обмякали, и, придя домой, улегшись под своим окном, он сколько-то времени всеми силами сопротивлялся сну, чтобы как можно дольше помечтать. Любил Тарас мечтать. Эх, и славно ему под этим оконышком мечталось, когда, отработав смену под землей, попадал он в свою светлую сухую комнату и была на нем уже не жесткая брезентовая шахтерка, а мягкая рубашка; и не хотелось пошевелить рукой, чтобы взять с тумбочки книгу, а только хотелось подольше удержать перед глазами милый облик Поли, представить ее блестящие темные глаза… Но ни читать, ни мечтать после ночной смены долго никогда не приходилось: всегда так внезапно и неудержимо наваливался крепкий молодой сон, что Тарас нередко даже не успевал согнать счастливую улыбку со своего обветренного лица. Так с нею и просыпался.

А сегодня спать не хотелось, читать тоже, а мечтать, как ему всерьез казалось, теперь уже было не о чем. Он все же нехотя разделся и, улегшись, стал смотреть в окно.

На самую вершину седого терриконика медленно ползли вагонетки, издали казавшиеся букашками. Светило солнце, небо было в прозрачных облаках, где-то совсем рядом гулко били в футбольный мяч, по-воскресному неистовствовали громкоговорители, с высокой эстакады деловито-буднично прогромыхивали мелькавшие время от времени вагончики с углем, а с улицы то и дело доносились взрывы веселого девичьего смеха. Все было как обычно, но без той радости, что почти два года как бы окрашивала все это в какие-то особенно живые и яркие тона.

Тарасу даже вспомнилось, какими угрюмо-мрачными показались ему эти места по приезде в сравнении с его маленьким, родным, утопающим в зелени городком. Да и позже, после окончания ФЗО, он еще лелеял мысль, что скоро отсюда уедет совсем, не без основания полагая, что крепильщик — тот же плотник. Он все собирался на какую-либо новостройку: сердце его еще замирало от сдерживаемого страха перед каждым спуском в шахту, и он долго не мог освоиться с мыслью, что крепильщик всегда работает «под землею». Потом познакомился с Полей, как-то незаметно за это время возмужал, перестал бояться шахты, обжился и уже ничуть не удивлялся, когда кто-либо из старых шахтеров называл «Соседку» родной. Он и сам теперь с гордостью называл себя шахтером и считал «Соседку» родной и только порой бегло сожалел, что его в свое время так ловко обманули в ФЗО: при приеме заверяли, что крепильщик — чуть ли не центральная фигура, без которой никому ни вздохнуть, ни охнуть, а на поверку оказалось, что погоду в шахте делают забойщики и те, в чьих руках угольные комбайны. Промахнулся, считал он, по молодости и неопытности, но дело всегда казалось поправимым.

Эта старая, почти ребячья обида шевельнулась было на миг в душе Тараса, но он тут же вдруг вспомнил, с какой радостью воспринял свое назначение в бригадиры.

— Самый молодой бригадир крепильщиков на шахте «Соседка» Тарас Харитонов! — шутливо-важно представился он в тот вечер, подавая руку Поле.

Но теперь-то он знал, что именно в этом и вмещалась почти вся радость; в глубине души Тарас считал свое выдвижение преждевременным, и командовать над товарищами ему совсем не хотелось. Кроме того, ему порой представлялось, что поводом к этому выдвижению был просто случай.

Тарас уже не глядел в окно, а беспокойно ворочался на койке. Без спроса всплывали в памяти первый лихорадящий спуск под землю, первое настоящее свидание без насмешливых девчат и глазастых товарищей. Потом вдруг вспомнилось, как провожала их мать Василия и уже на станции, отирая слезы, строго наказывала: «Будьте братьями — и все! Чтоб никогда друг дружку там не обижали… Слышите?!» А он тогда и впрямь плохо слушал и еще меньше понимал, зачем нужен этот наказ: он все конфузливо оглядывался по сторонам, стараясь определить, многие ли из ехавших с ним ребят видели, как его, взрослого, почти шестнадцатилетнего, расцеловала в щеки, лоб и губы, измазав своими солеными слезами, эта женщина. «Правда, Васильку пришлось претерпеть куда побольше, — думалось тогда, — но ему она мать, а мне-то чужая, просто детдомовская сторожиха…» И вот теперь первое житейское испытание, свалившееся на Тараса так неожиданно, снова показалось ему таким большим, настолько непереносимым, что впору было писать письмо и просить эту добрейшую старушку образумить своего Василька.

Проснулся Тарас от грубовато-дружеского поталкивания в плечо и, еще не повернув головы, знал, кто его таким способом может будить. Он быстро, точно по тревоге, вскочил, сел на койку и с минуту молча смотрел прямо в глаза Кожухову.