Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— Нет, я тоже знаю: у меня мать сердечница, — сказал Андрейка. И уж совершенно непроизвольно у него следом вырвалось: — Не боись!

Должно быть, это «не боись» в устах зеленого новобранца — бездумно брошенное прошедшему огни, воды и медные трубы ветерану — не на шутку обидело железнодорожника. Он больше ничего не сказал, хотя спохватившийся, Андрейка несколько раз пробовал с ним заговаривать.

Андрейку слегка поташнивало — то ли от голодушки, то ли от дурного воздуха, то ли от контузии… Разговаривать, когда кругом гремит и звенит, было ему трудно и тоже не хотелось. Подмерзший комель вырванного с корнем куста ударил его, наверное, покрепче, чем показалось сгоряча: при сильном шуме больно не только говорить, а даже думать. Нахохлившийся Бурлаков упрямо молчал, с каменным терпением ожидая окончания налета. И лишь сообразив, что бомбежка, пожалуй, окончена, а непрекращающийся шум и звон только в ушах и голове, снова заговорил с железнодорожником:

— Николай Степаныч, а Николай Степаныч! — с искательными нотками в голосе позвал он. — Вы, ненароком, не задремали? Как эта станция называется? Сто раз собирался узнать, да все забывал… Может, пора из этой вонючей трубы выбираться? Вроде, малость стихло…

Не получив ответа, он торопливо и грубовато дернул привалившегося к стенке железнодорожника за руку: она мотнулась бессильная и холодная.

Озаренный жуткой догадкой, чувствуя холодок решимости, он схватил грузного железнодорожника за плечи и, стремительно пятясь, одним махом проволок его к выходу. Но едва свет коснулся головы, испуганно отпустил плечи. Лицо Грунюшкина было пепельно-восковым, мертвые серые губы закушены, закрытые глаза плотно прижмурены, точно от нестерпимо яркого света. Тело его было совершенно холодным: видно, просидел он бездыханным не менее полчаса.

Дальше Андрейка помнил все как во сне. Вопреки недавним своим предположениям, что «упрямцы» тоже зашли в водосток, он опрометью бросился к стене пакгауза.

Крупная бомба и впрямь угодила в его южное, еще прежде разрушенное крыло, и теперь снег далеко вокруг, даже на соседних крышах, был густо усыпан разметанным взрывом кирпичным крошевом.

Но прочная северная торцовая стена длиннющего Г-образного склада, с толстыми контрфорсами по бокам, стояла по-прежнему, около нее Андрейка еще издали с ужасом заметил две темные, неподвижно распростертые человеческие фигуры. Тоже — на прежнем месте!

Преодолев последние заваленные метры в несколько скачков, он как вкопанный остановился над двумя изуродованными телами. Учительницу он признал только по светлому клетчатому пальто: лежала она ничком, осколок попал в голову. Вытянувшийся Коломейцев напряженно прижимался к грязному снегу обеими лопатками, точно положенный в неравной борьбе навзничь. Лицо его, с полуприкрытыми глазами, было густо припудрено бурой пылью, и Андрейке на миг показалось, что широченная грудь Сергея еще дышит.

Он опустился на колени, торопливо, обрывая крючки, расстегнул будто исщипанный ватник — тело друга в самом деле хранило слабый остаток тепла, но сердце уже не билось: весь он был буквально иссечен и изрешечен осколками.

Андрейка с трудом поднялся на сразу ослабевшие ноги и, мертвея от жалости и ужаса, несколько секунд, покачиваясь, молча постоял над учительницей и боевым товарищем, даже забыв сдернуть треух. И, дрогнув, вдруг сорвался с места, спотыкаясь побежал к центру вокзала: захлестнутый невыносимой этой жалостью, бессильной, свирепой ненавистью, подгоняемый страхом. Точно трижды пережитое им сегодня — в перелеске над Августиной, а здесь над Грунюшкиным и Коломейцевым — выпустило, наконец, на волю и этот еще неизведанный страх: мучительный, постыдный, не управляемый…

Только позже он горестно сожалел, что не похоронил, достойно, как положено другу, Сергея Коломейцева. Сокрушался, что недостойно оставил в таком неподходящем месте и грузное тело добряка-Грунюшкина, по сути дела спасшего ему жизнь.

Но это — потом.

А в первый момент одна-единственная сложная мысль, задавив и оттеснив все другие, полностью овладела его контуженной головой: скорее, как можно быстрее выбраться с этой злополучной станции, где совсем зря, без единого выстрела, гибнут такие мужественные люди, как Сергей и Николай Степанович! И, выбравшись за зону налетов, снова заявиться в военкомат: попросить, потребовать, наконец, самое грозное оружие и бить этих фашистов, как говорил Коломейцев, без всякой пересменки и до смерти!

Вокзал во многих местах дымился, отбоя воздушной тревоги еще не было. Но железнодорожники уже то здесь, то там — действуя стремительно, как на пожаре, — отвинчивали и сменяли покореженный рельс, лихорадочно исправляли сбитый стрелочный перевод или флюгарку, по одному и группами в два-три человека хлопотали около поврежденного подвижного состава…

Миновав начисто стертую кубовую, где Грунюшкин собирался «набрать кипяточку», Бурлаков пробежал мимо горевших вагонов (их тушили люди в армейских ушанках и брезентовых робах). Не задерживаясь, промчался мимо по-полевому развернувшего работу перевязочного пункта, с короткой очередью легкораненых у полуразрушенного крыльца и вездесущими санитарами. Слышал, как кто-то, уже положенный на носилки, пронзительно закричал. И без оглядки, обогнув зиявшую прямо среди парковых путей воронку, инстинктивно свернул туда, откуда явственно доносился самый обычный для любой станции звук стрелочного рожка: требовательного, настойчивого, но, как всегда, делового и мирного… Точно ничего вокруг и не случилось!

Многочисленные станционные пути по-прежнему были забиты замершими составами, но сквозь прогалы и просветы напряженное внимание его привлек длинный товарный поезд, несколько раз дернувшийся взад и вперед.

Пробравшись между неподвижными товарными вагонами, Андрейка увидел, что почти весь он состоит из металлических полувагонов. Такие посудины, наверное, приспособленные для сыпучих материалов, подавались на завод и под эвакуируемый инструмент, и под мелкое оборудование: он запомнил, что рабочие называли их «хопперы», а запросто — корытами… К составу был прицеплен пыхтевший паровоз, машинист негромкими отрывистыми гудками переговаривался с рожком стрелочника…

— Интересуюсь: куда эти спальные вагон-салоны отправляются? — раздался за спиной хрипатый, насмешливый басок. — На восток или на запад?

Бурлаков обернулся: его в упор сверлил колючими глазами, требовательно ожидая ответа, подозрительный тип. Ему уже попадались на разъездах и станциях растерянные и ожесточившиеся, и просто выбитые войной из седла бездомные, оборванные и голодные люди… Но такого он видел впервые. Тип был в измызганной летней пилотке, в самодельных суконных наушниках, а из обоих карманов армейской шинели — такой грязной, что теперь она больше походила на черную «ремесленную», — торчало по бутылке.