Гавриил Федотов - Любовь последняя...

А к вечеру снова пришел «просто проведать» Тараса врач Павел Павлович Толоков (все шахтеры знали его в лицо, почти все в «Соседке» звали по имени-отчеству, а за глаза величали добродушно и чуть-чуть фамильярно веселым доктором или Пал Палычем).

— Ну-с, я только-только опять от вашего товарища, — начал он еще с порога. — Попутно решил лишний разок завернуть и сюда.

— Как у него с ногой-то? — торопливо спросил Тарас.

— Все, все будет у вашего приятеля по-хорошему, — поспешил успокоить его Толоков. — Про растяжение связок в голени и стопе он, надо полагать, уж недельки через две забудет, а про свой добрый десяток гематомочек, надеюсь, еще раньше… Как мы себя чувствуем?

— А что такое «гематомочки»?

— Гематомы-то? — расстегивая на столе небольшой кожаный футляр, машинально переспросил Толоков. — Вот ведь любознательный какой, — подсаживаясь на табурет поближе, сказал он. — Ну, ушибы, ну, кровоподтеки без наружных ссадин, ну… синяки наконец. Так как же мы-то, вьюноша, себя чувствуем?

— Я-то отлично… Только одно вот беда, — помедлив, пытливо взглянул Тарас на Толокова. Но ничего на его лице не прочитал: крупное, мясистое, оно могло в равной степени показаться и безразлично спокойным и очень внимательным.

— Ну-ну, я слушаю…

— Никак вот не отосплюсь, а главное, никак досыта не накурюсь, — с виноватой ноткой в голосе признался Тарас.

— Эх, бросать бы вовсе вам, молодые люди, этот вредный пережиток надо, — со вздохом сказал Толоков, извлекая из кармана своего серебристого пыльника пачку с папиросами и учтиво протягивая ее, уже открытую, Тарасу.

— А сами курите? — рассмеялся Тарас, когда сделал несколько жадных, торопливых затяжек.

— Что же, голубчик, делать, — засмеялся и Толоков, тоже энергично дымя своей папиросой. — Португальцы, увидев впервые, как индейцы-трубокуры неизвестного им Нового Света выпускают дым из ноздрей и рта, тоже ужаснулись и изумились. Но довольно скоро, к сожалению, не только матросы Колумба переняли это никчемное занятие у индейцев Америки… А француз Жан Нико, впервые поведавший всему миру, что в табаке яд, сам был страстным курильщиком, — снова засмеялся Толоков. — Особо заядлым курильщиком был потом Петр Первый, но тот, правда, не ругал табак, а, напротив, всячески поощрял его ввоз и очень распространил этим курение в России.

— Тем более, значит, нам не возбраняется, — с улыбкой заметил Тарас.

— Нет, дорогой, — вдруг совершенно серьезно и очень твердо сказал Толоков, — надо бы обязательно уберечь от этой вредной штуки миллионы наших школьников и пионеров. Ну, до каких же пор мы будем этот пережиток передавать как эстафету от поколения к поколению, от отцов к детям? И неужели мы непременно захотим тащить его за собой все дальше, дальше в наше будущее?! Ведь отвыкнуть от глубоко укоренившейся привычки курить старому поколению куда сложнее, нежели вовсе не начинать этого никчемного и вредного занятия нашему молодому поколению!

Тарас внимательно взглянул на Толокова и подивился перемене: теперь массивное его лицо уж никак нельзя было назвать ни равнодушно-неподвижным, ни бездумным.

— Еще вот от грязного сквернословия школьников и пионеров надо бы уберечь, — сказал он в тон Толокову и тоже совершенно серьезно. — Видимо, все незаметно свыклись с этим скверным пережитком, но как ведь это нехорошо!

— Да, да, да… И это крайне необходимо уже сейчас! — горячо согласился, поднимаясь с табурета, Толоков. — Подверните-ка еще разок повыше свой рукавчик… Совершенно правильно: и здесь все зависит от нас же самих, взрослых! — досказал он, уже застегивая на протянутой руке Тараса тугой манжет прибора.

Потом Толоков ушел, пожелав Тарасу спокойной ночи и подтвердив, что дела у него действительно идут отлично. А через каких-нибудь четверть часа Тарас опять крепко спал.

Зато на другой день Тарас проснулся не только окончательно «отоспавшимся», но и в состоянии какой-то безотчетной радостной обновленности. Он, разумеется, тут же припомнил все: и что было с ним в старых выработках и что произошло до этого и как бы еще ожидает его впереди, только стертый вчерашний день почти совсем выпадал из сознания. Однако настроение необыкновенного, неуловимого облегчения не покинуло его: он несколько минут с улыбкой жмурился от нестерпимо яркого солнечного переплета на стене, уже отчетливо понимая, что вчера с ним случилось далеко не самое худшее, и снова жарко надеясь на счастливое изменение в своих отношениях с Полей.

Сладко потянувшись, он привычно взглянул в окно, на тикающие с угла тумбочки часы и, увидев на подоконнике краешек огромного букета роз, тут же крутнулся под одеялом уже энергично и сильно всем телом.

— По-оля! — не сказал, а с придыхом выкрикнул Тарас: от нежданной радости, от нечаянно хлынувшего счастья ему не хватило воздуха и на столь короткое слово.

— Ну… нельзя же, Тарас, так безбожно спать! — улыбнулась Поля, протягивая ему руку. — Целый час жду, когда ты проснешься… А вчера вечером Конова совсем не впустила, — снова лучисто улыбнулась она, — говорит, только-только уснул, а Толоков, дескать, под страхом смертной казни не велел будить. Она даже предшахтместкома не впустила!..

— Целый час? — восхищенно переспросил Тарас, не отпуская Полину руку. — И вчера заходила? А что же ты сразу не разбудила меня? — спрашивал он, боясь, что упрек звучит недостаточно мягко, сожалея не о том, что Поле пришлось ждать так долго, а что целый час, выходит, он мог бы провести в ее обществе и безбожно проспал его!

Он видел Полю очень похудевшей, даже, пожалуй, бесспорно подурневшей с лица, но сейчас совершенно этого не замечал: на него лучисто смотрели ее прекрасные темные глаза, опушенные мохнато загибающимися на концах ресницами, и в мыслях Тараса пронеслось каким-то жарким, радостным вихрем: «Поля, звездочка моя, ласточка, да неужели будет все по-прежнему?!»

— Очень уж жаль было тебя будить, спал, как новорожденный, — засмеялась Поля.

— Очень жалко? Будить? — снова переспросил Тарас, точно и эти слова таили для него сейчас какой-то особый, отрадный смысл. — И букет этот чудесный ты, конечно, принесла? — чувствуя, что сердце переполняется давно знакомой ему благодарностью к Поле, допытывался Тарас. — Ого-о, какой славный и огромный букетище, а какие крупные вон те пурпурные розы. Ну, большущее спасибо тебе, — растроганно поблагодарил он, признательный ей вовсе не за букет. — Где ты, Поля, такие достала?

— Не знаю, Тарас: Рита где-то доставала… — помолчав, ответила Поля. — Кажется, у Улитина, из его садика, — подумав, добавила она. — Этот букет тебе, Тарас, от Риты и от… Что у тебя, Тарас, с руками?! — нарочито или просто нечаянно оборвала она себя на полуслове, с изумлением и страхом разглядывая его ладонь.