Гавриил Федотов - Любовь последняя...

«Тарас! Я преклоняюсь перед твоим мужественным, самоотверженным поступком. Он говорит не только и не столько о физической силе и выносливости… Вообще ты, Тарас, какой-то прямодушный, правдивый, цельный! Мне иногда кажется, что рядом с такими, как ты, нигде не страшно… И даже думается, что, окажись сам ты на месте пострадавшего проходчика, ты бы не очень растерялся, не очень испугался, то есть сохранил бы свою силу духа. Рада тебе это написать. Только не усматривай в этом комплимент. Помнишь, как хорошо мы читали книгу по очереди вслух перед самым моим отъездом на бережку родной Пологой балки? Я очень здесь соскучилась, безумно хочу домой, хотя учиться здесь очень интересно. Вот тебе пока первое противоречие, а вообще-то в этом длинном сумбурном письме ты их при желании, наверное, разыщешь и еще. Не забудь в ответном все их отметить и, что называется, раскритиковать. Хорошо? Помнишь, мы оба согласились, что дружба истинная, дружба по-настоящему никогда не нуждается в снисходительных скидках на слабости друга?..»

Ничего тогда в этом обширнейшем девичьем послании не показалось Тарасу ненужно-подробным или противоречивым. Он точно поговорил опять с Полей. А многозначительное начало это, которому Поля тогда отводила, как видно, немаловажное место, просто заслонили от Тараса волнующие, чуть-чуть таинственные в своей недоговоренности строчки в конце:

«Жду твоего письма, очень жду; жду, когда не жду от других (девочек!). И это даже не то, что бы я хотела сказать, но больше я не знаю, как сказать тебе об этом. Вот, немножко ревнивый Тарас, и все мои «сердечные» дела…»

Тарас потом перечитывал письмо так много раз, что запомнил от первого слова до последнего: он мог прочесть его наизусть в любое время — восстановить дословно, даже если б разбудили и попросили это сделать среди ночи.

И вот теперь именно это заслоненное ласковыми Полиными недомолвками «начало» вдруг приобрело для него как бы совершенно самостоятельное значение, воскресло в сознании Тараса и стало жить само по себе, вне Полиного письма.

Напрягая последние силы, весь в грязи и пыли, он продвигался вперед уже медленно, но по-прежнему упорно, таща за собой Василия; по его лицу струился пот, под толстым слоем угольной пыли скользила напряженная улыбка, а губы порой шептали:

— Неправда, не остановлюсь: выберемся вдвоем на-гора́…

— Не бросай, Тараска…

— Не брошу… Молчи!

А когда Тарас останавливался, чтобы перевести дух, опять возникало и пробегало перед ним в минутном забытьи самое различное: существенное, важное и совсем пустячное, удивительно давно или, напротив, совсем недавно виденное. Сердитый скуластый стволовой, только не в плаще с капюшоном, а с бильярдным кием в руках, в своем коверкотовом костюме, мягкой кошачьей походкой ходит в шахтерском клубе вокруг огромного зеленого стола, озабоченно хмурится, глядя на брызнувшие в разные стороны костяные шары, затем грозно сводит свои черные крылатые брови и, решительно перегнувшись, как-то по-особенному оттопырив «рогулькой» большой палец левой руки, невероятно долго прицеливается в облюбованный наконец шар: кий в его руке то останавливается, замирает, то снова начинает прицеливающе двигаться взад-вперед, как поршень. А вот Конова: сидит на своем обычном месте в общежитии, возле «титана», в руках ее быстро мелькают длинные спицы с сургучными головками; она смотрит на рукоделье, как всегда, пристально, почти не мигая, бескровные губы плотно сжаты, глубокие морщины еще более суровыми складками легли на ее наклоненном лице. Только иногда, неизвестно отчего, вдруг теплеют ее глаза и скользит, осветив все лицо, мягкая недолгая улыбка. Лицо Коновой постепенно теряет обычное свое строгое выражение, глубокие морщины разглаживаются, оно розовеет, освещается уже задорной белозубой улыбкой, а глаза начинают блестеть совсем по-молодому, совсем как у Поли: радостно, бездонно-глубоко, лучисто… «Ого… это точно под действием чудотворно-сказочного мирного атома! — незаметно вплетается давнишняя мечта Тараса. — А ведь верно: какой красавицей, оказывается, она была в молодости!.. И красота ее совсем не строгая, не иконописная, напротив: самая земная, яркая, так и брызжущая радостью жизни!..»

Стоило ему только на миг смежить глаза, уронить на колени отяжелевшую голову, как снова без видимой связи, обрывками, начинали проплывать перед ним давние и недавние картины. Чистая девичья комната, с книжными полочками, ковриками и целыми созвездиями фотооткрыток над аккуратно застланными кроватями… На дворе трещит лютый январский мороз, а в комнате этой текло, уютно, спокойно Тарасу: невидимыми струйками поднимается от нагретой батареи воздух и убаюкивающе чуть-чуть шевелит, колышет и даже вздымает порой невесомые тюлевые шторки; а Поля сидит в летнем платье с короткими рукавами и, удивленно открывая и без того большие глаза, все допытывается: «Нет, неужели ты, Тарас, и впрямь не любишь, когда чай очень сладкий?! Я, признаться, как-то даже плохо этому верю, хоть и знаю, что ты очень правдивый».

— А пить действительно хочется, — шепчет Тарас. Он медленно поднимает голову и невольно прислушивается к мерному журчанию подземных ручейков: по-прежнему унылому, однообразному, но теперь уже заманчивому.

И снова, едва он на минуту закрывает глаза, голова заполняется обрывками всевозможных видений: то припорошенная нежно-розовыми лепестками густая трава и надсадно жужжащий, яростно вьющийся над самым ухом черно-рыжий шмель, то обильно заросшая цветущим шиповником Пологая балка; они снова сидят здесь с Полей, читают по очереди вслух книгу, а в глубоком отвертке Пологой балки уже не шмель жужжит, а опять гудит и воет вентиляция старых выработок… То вдруг холодная капель с кровли превращается в «слепой» дождь — веселый, солнечный! — а он торопливо стягивает с себя пиджак, заботливо кутает Полю. «Да ты что, Тарас?! — смеясь, протестует Поля, боясь показаться в широченном мужском пиджаке смешной. — Ты лучше книгу-то поскорее закрой! Кстати, почему этот чудесный дождик зовут «слепой»?

— Тараска! Да что ты, Тараска, заснул, что ли?..

— Ну, чего… опять тебе?

— Не бросай ты меня здесь одного!

— Заладил как слепой на стежку… Ведь сто раз тебе уж сказано: не брошу!.. Не беспокойся, — добавил он помягче, — если б думал оставить, так уж давно бы это сделал…

— Не бросай, — снова прозвучало из мрака.

— Молчи!..

Тарас снял каскетку, смочил голову из ручейка, бегущего прямо по крепи, и огромным усилием воли заставил себя снова двигаться дальше.

По временам надежда как бы вступала в жестокий спор с его возможностями; но Тарас ярко вспоминал все временно оставленное им наверху, взывал к этому, как к своим надежным союзникам в неравной борьбе, и уже с их помощью, с невидимой, однако могучей поддержкой этих союзников снова вступал в схватку с наступавшим на него из промозглого мрака страхом. Там, наверху, в своем чудесном летнем цветении раскинулась огромная прекрасная страна — Родина! Там же, наверху, остались друзья и самая лучшая из девушек — Поля. И пусть произошло между ними какое-то невнятное временное недоразумение, но разве сейчас он любит ее меньше?