Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— Не стучи так сильно обухом! — не выдержал, наконец, Тарас.

— У меня слух не музыкальный: простукиваю как могу, — ответил Василий и сделал такой энергичный затес, что даже на каскетку его посыпались комочки с кровли. — Ты что, боишься, что ль? Со мной ничего не бойся…

— Я тебе совершенно серьезно говорю: не дури! — уже громко крикнул Тарас.

— А ты не ори… Сам только разъяснял мне, что я такой же бригадир, как и ты, значит орать теперь на меня хватит. Подума-аешь! Надулся, как невесть что случилось: жену, понимаете ли, законную у него отбили, сестру родную разобидели!.. Девчонка два раза ему улыбнулась, так уж он готов считать, что она ему теперь по гроб раба! Правду говорят, что твердолобый однолюб — это ж… страшное дело! Такой действительно в своей слепой дурацкой ревности до социально опасных действий может допятить. А ревность, если хочешь знать, это атавизм, и больше ничего, — все больше и больше подогревался Василий своими же словами и молчанием Тараса. — Новоявленный монополист какой на дружбу девичью объявился: или со мной, или — кынжал!.. Отелло белобрысый!

Он снова гулко, гораздо сильнее, чем нужно, ударил по стойке.

— Ты шахтер или нет?! — крикнул Тарас не своим голосом.

— Шахтер, конечно… А того не знаешь, бригадир со стажем, что старые шахтеры даже по кровле иногда стучат: проверяют, бунит или не бунит она?

— Ино-огда! Слышал звон… Ты повнимательней взгляни на нее, — посоветовал Тарас. Он хотел сказать коротко и спокойно, но против воли вдруг снова выкрикнул, и голос его сорвался: — На нижнем горизонте стучат? В такой старой проходке? В таком вот… отслоившемся сажистом сланце?!

— Вот теперь очень даже понятно! — крикнул и Василий. — Так бы сразу и говорил, что чуток дрейфишь.

Тарас не видел, но чувствовал сейчас его обычную нагловатую ухмылку.

Однако Василий добавил совсем другим тоном:

— Не опасайся, Тараска: эта крепь, похоже, не только старика Улитина, а может быть, еще нас с тобой перестоит.

Тарас промолчал. «Черт с ним, пусть бухает, ни единого теперь замечания делать я ему не стану: все равно это бесполезно!»

Однако при каждом чрезмерно неосторожном стуке сзади Тарас озабоченно сдвигал брови и сердито оглядывался назад. Потом невольно поднимал лампу повыше и окидывал внимательным взглядом кровлю; она тускло поблескивала в прозорах между толстыми матицами: в световом пятне лампочки были видны и отслойки на ее поверхности и то, что сланец серо-пепельный, а тончайшие пережимы, точно морщины на старом лице, более темные, местами черные. Тарас поднял кусок породы, рассмотрел при свете лампы: он был как слоеный пирог и легко распался в руках на отдельные прослойки. Пластинки были твердыми и хрупкими, похожими на грифель, а пережимы пачкали руки, напоминали слежавшуюся сажу или жирный уголь. В некоторых местах эти рыхлые пережимы, видимо, утолщались, и тогда даже при легком постукивании из щелей крепи, как из дыр худого мешка, сыпалась пыльная мелочь, и время от времени ударяли по каскетке комочки покрупнее. «Вот стукнет этого ухаря по каскетке плиточкой поувесистей — и поднимайся потом на-гора́ с новой неприятностью: доказывай тогда, кто прав, а кто виноват, — снова озабоченно подумал Тарас. — Особенно, конечно, при этой нашей сложной и запутанной «личной ситуации»… Если скоро не уеду, то на ремонте этой крепи опять придется схватываться! Значит, выехать отсюда, выехать немедля!»

И тотчас же, словно нарочно, обушок Василия ударил особенно гулко. Уже не колеблясь, не взвешивая, Тарас выпрямился, как отпущенная пружина, и возмущенно оглянулся, намереваясь тут же призвать к порядку этого зарвавшегося молодчика. Но Василия не увидел: с кровли, там, где он работал, уже не как из прохудившегося мешка, а будто из развязанного куля, сыпалась мелочь, и она, подняв целое облако пыли, загородила в этот миг и Василия и свет его лампочки. Когда Тарас подбежал, сверху все еще текла тоненькая струйка — она дробно, как град, барабанила чуть правее Василия по толстому лежню. А Василий, припав на левое колено, изо всех сил изгибаясь сильным, тренированным телом, дергал правую ногу, точно попавшийся в капкан заяц, и, приподняв лампу, неотрывно смотрел из-под каскетки на кровлю. Даже впопыхах почувствовал Тарас за этой до предела напряженной позой и отчаянными рывками Василия его безмерный страх перед кровлей и еще более неизмеримое желание — жить, жить, жить… Сместившийся из своего гнезда лежень, вывернутый накренившейся толстой, влажной, тяжелой стойкой, больно прижал правую ногу Кожухова к соседнему лежню, захватив в ловушку ступню, но Василий, испытывая ужас перед кровлей, продолжал неистово дергать ногу и все приподнимал лампу, пытаясь разглядеть нависшую угрозу, пока по лампе не стукнуло комом породы и она не погасла.

Не теряя ни секунды, Тарас схватил тяжелую осклизлую стойку обеими руками и быстро отвел ее в противоположном направлении: скрепленный с ней врубкой и скобой лежень сразу же лег на свое старое место, чуть даже развернулся в другую сторону.

— На-абухался, — сдержанно заметил Тарас, когда Василий высвободил ногу. — А ведь могло бы вполне получиться и куда хуже!..

— Да черт ее знал, этакую здоровилу, что она упадет… — сказал Василий, морщась, обняв ладонями ступню, кивком головы показывая на стойку. — На этом, Тараска, дохлом деле что хочешь с кем угодно может случиться… Сыпаться, Тараска, вроде совсем перестало? — поспешно спросил он, все еще опасливо косясь на небольшую, но грозно обнажившуюся зубчатую, корытообразную выемку в кровле.

— Отходи немедленно от этого места!

— Отходи… Если б мог я идти, — все же чрезвычайно поспешно поднялся и захромал Василий прочь. — Связки, что ль, растянул: прямо не наступлю!

— Дофорсился, добухался, — уже с сердцем повторил Тарас. — Как теперь без лампы и с такой ногой будешь работать?..

Однако работать не пришлось и Тарасу. Едва они отошли от злополучного места, как там что-то коротко хрястнуло и с грузным шорохом сползло. Они остановились затаив дыхание. Потом, выждав некоторое время, осторожно подошли. Тарас поднял лампу и осветил.

— Концы, Тараска, завал, — тихо, с дрожью в голосе сказал Василий.

— Не завал, а местное нарушение кровли… Может, всего на метр-два!

— Не умер Данило — его придавило…

— У нас два топора и лампа. И четыре здоровые руки! И Улитин там… И еще ходки, конечно, есть!..

— Улитин, Тараска, далеко: он будет теперь там сидеть и подремывать, как святой… Эх, э-эх, а еще Банников утверждал давеча, что и воздухом и кровлей человек в шахте управляет, как автомашиной.

— Конечно, управлять кровлей может!.. А ты вот — ра-асправился дуриком с ней! — огрызнулся Тарас.