Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Петр и поначалу своей беды, с момента катастрофы с Ульяной, не больно привык жаловаться, искать людского сочувствия и даже просто рассуждать с кем-либо о своем тяжелом положении. А теперь и вовсе избегал обсуждать это ни с теми, кто, вроде, пробовал сочувствовать ему, ни с теми, кто явно или тайно порицал его, даже глумился. Хотя ему порой страстно хотелось вступиться не за себя, а за ни в чем не повинную Марину. Но как вступиться? Он понимал, что любая его заступа лишь подольет масла в огонь и породит новые сплетни. И не раз ловил себя на мысли о том, что любые сплетни, даже самые невероятные, не только оплетают его и Марину небылицами, но и как бы венчают одним венцом зависимости и близости — и, значит, невольно льют воду на его мельницу.

Одумавшись, он брезгливо гнал прочь такую мысль, построенную, как ему казалось, лишь на застарелой беззащитности Прясловой, а мысль эта нет-нет, да и мелькала непрошенно опять. В душе Петр считал свое нее возрастающее и крепнувшее чувство к Марине и большим и красивым, светлым. Но и совершенно искренне считал, что такая женщина, как Моря, столько лет вдовствовала лишь потому, что жила на отшибе. И хоть все это сохранилось по-прежнему — он теперь ее не только крепко любил, но и очень ревновал.

Ничего этого Ульяна не знала. Как не знала и того, что через все это ее Петр шел то стойко, распрямляясь физически и духовно, с поднятой головой — окрыленный любовью Мори. А то, кляня судьбу, постыдную свою слабость и зависимость, сам осуждал и казнил себя суровее всех. Особенно когда его обжигала, словно кипятком изнутри, вдруг до предела обнажавшаяся мысль о том, ч е г о они с Морей в душе ждут, на ч т о тайно надеются. «И ведь некоторые, небось, только это одно и видят? — сокрушенно думал он. — Аленка, правда, пока молчит, но тоже порой взглянет так, словно ты не отец, а какое-то заморское чудище… Ведь уж почти не разговаривает: «да, нет, сделаю, не могу — уроки…»

Тогда он сутулился, как старик, уж не держал гордо и прямо голову, а низко ронял ее.

В конце очень снежного и вьюжного февраля вдруг выдался необыкновенно ясный солнечный день, но с таким лютым морозом, каких не было и в январе.

Продрогший на обходе Петр сидел за столом, обедал. Алена, торопясь в школу, впопыхах подставила ему огненный борщ; стыл он, жирный, в глубокой алюминиевой миске, медленно; и Петр — уже обжегшись — не столько ел, сколько дул на зачерпнутую ложку или, сердито косясь на мечущуюся по комнате дочь, с подчеркнуто быстрым трезвоном помешивал — словно нетерпеливо сбивал сливки.

В это время в сенях послышался топот ног, прихваченная холодом дверь шумно отклеилась и, вместе с клубами пара, в будку бесцеремонно ворвалась запыхавшаяся, перепуганная Пряслова, уже давно сюда не заглядывавшая.

— Петя… Петр Матвеич — скорее одевайся и собирай инструмент! Хотя инструмента и у меня хватит! — одышливо выкрикнула она еще с порога. И, лишь переведя дух, шагнула внутрь дома и запальчиво досказала, остановившись посреди комнаты: — Рельс лопнул! Пошла и я в обход прямо после того, как проводили мы наливной поезд, иду и вижу, что все рельсы высветлены солнцем и морозом одинаково, ровно, а у этого что-то посередке не то, подозрительно мне — солнышко вроде упало на узенькое поперечное стеклышко и изломалось, искрится… Подошла, нагнулась: так и есть, не выдержал тяжеловесного состава и мороза, треснул рельс! И сразу бегом — к тебе! Пожалуйста, скорее, Петя… то есть Петр Матвеич!!

— Ну и чего ж ты так гомонишь и полыхаешься? Аж себя не помнишь?! — пристально глядя прямо в глаза Море и продолжая медленно помешивать ложкой в миске, сказал Петр. — Успокойся: сейчас заменим, умеючи это недолго!

— Да боюсь не управимся! Ведь и до вечернего пассажирского всего несколько часов осталось!!

— За такое «окно» я еще и борщ свой успею съесть, — усмехнулся Петр. Но тут же положил ложку, быстро поднялся из-за стола и, торопливо надев стеганку и сняв с гвоздя ушанку, добавил: — Скажи спасибо, что не перед утренним пассажирским, не ночью и что на глухой линии работаешь… Думаю, что и товарняки мы с тобой не задержим! А до вечернего пассажирского, до семнадцатичасового — еще много воды утечет…

— И, главное, спасибо, что тебя в будке захватила, — искательно и благодарно улыбнулась уже пришедшая в себя Марина. — Ведь не чуя под собой ног летела сюда и просто до смерти боялась, как бы ты не ушел прямо с обхода заградительные щиты поправлять… Пойдет, думаю, непременно: вон их сколько за ночь ветром поповаляло!.. А у самой уж сердце зашлось и, наверно, лопнуло б: не добежала бы я туда!.. Здесь, Петр Матвеич, рельс будем брать?

— Конечно здесь: и новые они, последней марки, и нужного тяжелого профиля… Ну, ты минутку посиди в тепле, отдышись и погрейся…

Петр прихватил из сеней лишь деревянную лопату и поспешно ушел.

Вслед из-за фанерной перегородки выскочила с горящим лицом и набитым до отказа портфелем Алена и, не сказав ни слова, лишь походя резнув Марину презрительным непрощающим взглядом, тоже помчалась в школу, сердито и демонстративно хлопнув дверью.

Но Марина, занятая своими мыслями, даже не обратила на это внимания. Она вдруг, точно что-то вспомнив или сообразив, подошла к кровати Ульяны и, став возле самого изголовья, пристально, испытующе всмотрелась в ее лицо. Взгляд был таким необычным, смотрела она, размышляя молчком, так неприлично долго, что обеим затем сразу стало неловко. Когда их глаза встретились, и молчать дольше было невозможно, уж нехорошо, Марина сбивчиво почти шепотом спросила:

— По-прежнему, значит, лежишь и не встаешь?

Уля не была мнительной, но тут ей стало не по себе. За настороженным рассматриванием, за холодным никчемным вопросом, ей так и почудилось, что недоговоренным соседкой осталось: «Ох, как же ты долго залежалась!» И даже по имени не назвала! Она давно стосковалась по людям, по обычной беседе, а тут ей разом расхотелось говорить. Но она пересилила себя и, с трудом разомкнув губы, ответила:

— Без никаких перемен…

Обменявшись вопросом и ответом, они опять замолчали. Обе боялись, как бы не затронуть, не зацепить ненароком разговора большого и ненужного, бессмысленного, связанного с Петром, да и времени было в обрез. А нужные слова, как нарочно, не приходили в голову: вроде кроме и говорить было не о чем, да и не очень хотелось. Обе женщины это почувствовали одновременно, одинаково, без сожаления. И потому обе обрадовались, когда Петр постучал в окно и разом оборвал их внезапную, тягостную встречу. Не раздевавшаяся Марина, едва заслыша стук, молча кивнула хозяйке дома головой и тут же опрометью бросилась вон из дома, успев еще в комнате звонко выкрикнуть: «Иду! Бегу!!»