Гавриил Федотов - Любовь последняя...

— В чем? — сразу насторожился Петр.

— Да вот хоть в том, что все мужики на одну колодку и будто любому — ни больная жена, ни бедная сестра не нужны! Вот бы ты, Лунин, сел рядком, да и потолковал с нами ладком не о лопатках и метлах, а об этом… Побеседовал бы с ремонтницами, как теперь называют, на тему морали?!. И были бы тогда мы с тобой квиты не только за один инструмент: мы, значит, тебя уважаем и ты бы нас, выходит, тоже разуважил! А?

— Вам лектора из райпрофсожа надо просить, — заставил себя улыбнуться Петр. — А моя беседа вас и средь бела дня враз в сон вгонит!..

Тут-то он еще легко отделался, даже не дав себе времени и труда путем вникнуть, в чем же суть столь необычной просьбы. Может, просто очередная выходка озорницы и они ничего не думали, или это лукавая насмешка и даже наспех прикрытая издевка, а может, и в самом деле речь бы из нестерпимого бабьего любопытства зашла о его вынужденной добродетели? Как знать! Он быстро разыскал свою новую совковую лопату и ушел.

А от своего брата, мужиков, так просто не отделаешься. Тем более, что с ремонтниками соседних пикетов он должен был поддерживать, как выражался их бригадир, «постоянный деловой контакт». Мужчины, конечно, старались вести себя посолиднее, не перемаргивались, не шушукались при его приближении и не просили, хотя бы и в розыгрыш, провести беседу. Зато стоило бывало осенью стосковавшемуся по людям Петру подсесть к ним в перерыв, и стоило в это время показаться Прясловой, как и тут объявлялся шутник: толкал его в бок и, показывая на нее глазами, в растяжку говорил:

— У тебя, Лунин, губа не дура: ишь какую осанистую завлек!

Другой, смотришь, тоже не мог удержаться и, заговорщицки подмигнув Петру, немедленно подхватывал:

— А чего ж ему теряться? Все одно из путейцев сроду ни монахов, ни святых не получалось! У настоящего путевого обходчика спокон веку куча детей: кадры для железки! И, стало быть, чем ни хуже магистраль и глуше ветка, чем ни теснее будка — тем их больше!!.

Но, обычно, не успевал Петр наметить подходящую «тактику» (не выворачивать же душу перед каждым острословом, не плакать ему в жилетку), хоть бегло прикинуть свою линию поведения с новоявленными полузнакомыми шутниками, о которых сам он почти ничего не знал, как уже и всерьез находился ему добровольный защитник, веско и внушительно басивший:

— Да бросьте вы, бесстыдники, треп этот свой, неумный! Вам абы позубоскалить, а у человека и взаправду обстоятельства сложились горькие, не шуточные.

И получалось, что самому Петру можно и просто отмолчаться от любителей шутки за чужой счет. А если не было бригадира, то и подтрунивания и соболезнования, обычно, на этом прекращались, разговор заходил о другом, и Петр, как и все, принимал в нем участие.

Совсем иное дело, если именно в этот момент появлялся и подсаживался бригадир ремонтников Баюков, уже давно прозванный молодыми ремонтницами за приставания Бармалеем, большой любитель похвастать своим умением заглянуть человеку в душу. В таком случае, сожалея, что перекур за компанию для него кончался, Петр вставал и, сославшись на дела, уходил. Потому что и в рабочее время Баюков буквально изводил его и своим нездоровым любопытством и своей, как он сам называл, «подначкой». Стоило ему увидеть Петра рано утром — и уж кричит, даже не дав себе труда подойти вплотную: «Только встал, Лунин, или еще не ложился? Обе зорьки простоял у тына с ней?» А если столкнется с ним вечером, то тоже не утерпит и с нарочитым изумлением спросит: «Уже, значит, к зазнобушке? И когда от нее вернешься: до полуночи или попозже, то есть сегодня или завтра?»

Постепенно это бесцеремонное «подначивание» настолько участилось, что при встрече с ним у Петра невольно чесались руки и он от соблазна даже заводил их за спину. А уже поздней осенью и Баюков, тоже видимо снедаемый нестерпимым бабьим любопытством, даже сделал неуклюжую попытку вызвать Петра, как сам выразился, «на откровенную исповедь».

Готовя свои участки к зиме, Петр и Марина молча очищали русло сочившегося под мостом ручья от зарослей куги и осоки. Мосток этот лишь числился за Петром, но был на стыке двух участков и то, что именно здесь они работают вместе даже и не могло быть предметом особого удивления. Но, будто нарочно, как раз под самым пролетом моста на них натолкнулся Баюков и, с нарочитым испугом отпрянув, приподняв над головой фуражку, игриво поприветствовал: «Соседу и соседке!!» Затем сразу воодушевился и, весело подмигнув им, театрально выкинув вверх правую руку, даже с нежданным азартом пропел:

Потом он бесцеремонно, пальцем поманил Петра в сторонку и, когда тот подошел, с деланным восхищением сказал:

— Ох, и смел ты с ними, Лунин!!

— С кем?

— Да тут и ежу понятно, о чем речь! — захохотал Баюков. И, не сомневаясь в своем начальническом остроумии, посмеиваясь продолжал: — А мне вот с этим не везет: чуть что — и жди бабского поклепа! Слыхал, небось, о прошлогодней катавасии? Без вины виноват, а едва реабилитировался! А жена, откровенно, так и не поверила, что дым был без огня… Я уж, признаться, за компанию и из зависти, — снова доверительно подмигнул он, — хотел недавно и тебе аморалку пришить, да пожалел и передумал. Был бы ты не бригадир, а хоть, скажем, предрайпрофсожа, так тебя бы за это хоть на следующих выборах забаллотировали… А то, думаю, чего же это мне ради попусту солому молотить?! — опять расхохотался Баюков. — Так что теперь, Лунин, уж без никаких засекречиваний можешь мне откровенно исповедаться, словом, начисто раскрывать душу и сердце, как и я сейчас сделал перед тобой… Договорились? Ведь все одно я твою душу и сердце твое давным-давно вижу насквозь: будто ты из стекла сделан!!.

Петр молча, терпеливо, даже с замороженной улыбкой выслушал, а кулаки его сами собой стиснулись так, что аж побелели и ногти впились в ладони. Но, переборов себя, он с силой сжал руку низкорослого Баюкова в запястье и внешне спокойно сказал:

— Ты говори и признавайся, конечно, в чем хочешь, а рукам своим воли не давай! Ты смотри: напрочь ведь открутил целых три пуговицы с формы, а мне их пришивать некому!

— Поэтому, значит, кулаки и сучил молчком? — не утерпев, с усмешкой спросил Баюков.

Разошлись они в разные стороны очень недовольные друг другом, по внешне так доброжелательно, посмеиваясь, что даже настороженно наблюдавшую за ними Марину это ввело в заблуждение и, издали ничего не услышав, она удивленно спросила:

— Чего это вдруг вздумалось Бармалею с тобой любезничать?

— Да так, — уклончиво сказал Петр, — для хорошего тона, видно, под настроение попал… Не все ж ему на людей набрасываться!