Гавриил Федотов - Любовь последняя...

Новая острая тревога за Марину, — точно подменив и разом заслонив его прежнюю тревогу, уже хроническую, — с пугающей силой захватила Петра. Ведь и Ульяне на первых порах сказали, что она отделалась легким испугом!

Понимая, что дело не только в ее здоровье, он пока не хотел волновать Марину своими смутными опасениями. Но уже догадывался, что у него нет возможности побороть в себе ни эту новую неизживную заботу о ней, ни ту непонятную силу, что исходит от нее, ни свою неожиданную слабость.

Словам фельдшера, что вся опасность позади, он не доверял по-прежнему. Уж очень тот не понравился ему и внешним обликом, и своей грубой бестактностью, и даже своим пристрастием к ничего не значащим сорным словечкам, вроде «все до шпеньта» и «шементом». Теперь уж народ не серый, спроси хоть у рядового ремонтника — семилетку кончил. А он все еще корчит из себя старомодного жреца от науки, хотя собственная необразованность из него так и прет.

Правда, осмотр сделал старательно…

Все лето он заботливо оберегал Марину от всего, что еще могло, по его мнению, ей повредить. Ему было легче месяц делать половину ее работы, чем еще раз, хоть на миг, остаться один на один с мыслью, что он ее теряет.

За какие-нибудь полтора месяца, сам того не желая, он привык и ложиться и вставать с мыслью о Марине, чувствовать себя не свободным от обязанностей на ее участке, ревниво контролировать ее работу и невольно провожать глазами каждый ее шаг, каждое движение. Влекло его к ней неудержимо, да и она была все милее.

Он пытался сопротивляться, вдруг избегал с ней встречи, целый день был не свой, внутренне протестовал и изумлялся, что уже безраздельно сосредоточил лишь на ней весь запас своей нежности. Но утром следующего дня просыпался с таким неуемным желанием видеть ее, что ни о чем другом уже не думал. И совесть молчала! О чем же тут говорить совести, если он просто хочет взглянуть на Морю? Да к тому ж и крайне нужно увидеться ему с ней по делу, по работе! «Хотя от обязанностей на участке соседки, конечно, пора освобождаться, — трезво заключал он. — Время пробежало достаточно!»

Заочно такое решение всегда приходило легко. А едва завидя улыбающееся лицо Мори — он опять, будто по чужой воле, с радостной готовностью спешил сначала на ее участок и, только основательно «подсобив», усталый и счастливый возвращался на свой. Счастливый, конечно, пока снова не раздумывался об Ульяне, о своей постыдной слабости и, дивясь овладевшей им непонятной силе, не пытался разрешить, кажется, уже неразрешимое.

Марина тоже постепенно ко всему этому привыкала и уже принимала его бескорыстную «подмогу», как должное. Она даже не пыталась, как прежде, отработать эту помощь «по домашности». Раньше она упорно и настойчиво твердила, что просто так, за здорово живешь, никто подсоблять ей не обязан, а одолжаться она не согласна. И даже почти совсем перестав заходить в будку, она нередко помогала Алене вовремя управиться на огороде и бахче. Теперь же Марина лишь посмеивалась и полушутя, полусерьезно говорила:

— Со мной, Петя, приключилось точь-в-точь по пословице: не быть бы счастью — да несчастье помогло!

— В чем оно… твое счастье? — настораживался Петр.

— Как же это: в чем? — доверчиво улыбалась Марина. — Меня лет десять никто так не жалел и не берег.

— С твоим бы счастьем — да в лес по грибы, — смеялся и Петр.

Осенью работы у него стало больше: сроки подготовки участка к зиме неумолимо сжимались. Теперь он не изредка развертывал график, а вывесил его в будке на видном месте и сверялся с ним ежедневно. Но и силы будто прибавилось, точно лет на десять помолодел! Поощренный Мориной веселостью, ободренный ее цветущим видом, в душе признательный ей, очень довольный, что она после июльского несчастного случая не расхворалась, он стал обхаживать ее с такой энергией и настойчивостью, что порой сам себя не узнавал. «Увиваюсь и утрепываю за ней словно двадцатилетний юноша, — мысленно иронизировал и дивился он. — И ведь пашу, можно сказать, на двух участках, а вот устаю ничуть не больше, чем прежде на одном своем?!»

Марина тоже тянулась к нему. Но едва Петр переходил, на ее взгляд, черту дозволенного, то есть стоило ему — забывшись или в ответ на мгновенное прикосновение Мориных твердых обветренных губ — сгрести ее в охапку и целовать бурно, без счета, — как она с непостижимой силой и увертливостью выскальзывала из его объятий и, уже со слезами обиды на глазах, гневно спрашивала:

— Ты что ж это, Петр: просто думаешь так меня взять? От живой жены? А я для этого десять лет честно вдовствовала?

От таких убийственных вопросов Петр сникал, но, бодрясь, с нескрываемым укором говорил:

— Оставь ты, Моря, хоть сейчас про это свое честное вдовствование талдычить… Уж и так мне это за долгих шесть лет все уши просвистело! Да неужели ты, хоть на миг, всерьез опасаешься, что я тебя потом брошу? Или, по-твоему, я могу без тебя? Я ж тебя не только очень крепко люблю, но и уважаю!..

— А то тебе невдомек, что я, может, сама себя хочу уважать?!. — уже яростно наседала на него Моря. — И мне, ясное дело, куда легче б было поступиться лишь по-бабски, да вот хочу и человеком остаться!! У тебя дочь растет, а у меня — сын… Говорила уж тебе и опять скажу, что из песни слова не выкинешь: женой я твоей быть согласна, тут уж видно моя судьба, но только по совести и закону! Уважаю и я тебя, а все ж краденое счастье меня не больно осчастливит…

— По зако-ону… — хмуро усмехался Петр. — Су-удьба… А со мной и тобой эта самая… твоя судьба по закону поступает? А вроде пора уж ей и небольшую скостку мне сделать: играет ведь она со мной в жмурки аж с самой Корсуньской битвы с фашистами! Когда ты, должно быть, еще в куклы играла!..

После таких стычек они расходились расстроенные, в тоске, еще острее ощущая свое одиночество друг без друга. Петр на другой день молчал, будто в рот воды набрал. А Марина, по душевной доброте, все допытывалась, чего он молчит, как пень; и, не добившись ответа, вдруг закрывала ладонями лицо и плакала при нем так, что слезные ручьи пробивались между пальцами. Потом они мирились, и опять начиналось все сначала: люди по-прежнему видели Марину и Петра на работе рядом.

Всю осень он нет-нет, да и задерживался где-то после своего вечернего обхода. Поначалу он еще пытался пояснять домашним, почему вернулся поздно, скороговоркой буркал что-то невразумительное о задержке по делу. А лгать он не был мастером и, встретив недоверчивый взгляд Ульяны, сразу же умолкал. Потом прекратил и такие неубедительные оправдания: приходил или вовсе молчком или, виновато покашливая, вдруг сам спешил забросать Улю явно случайными вопросами: хорошо ли Алена поела? Когда ушла? Тепло ли оделась?