Гавриил Федотов - Любовь последняя...

И все же как только Аленка подросла и окрепла настолько, что смогла самостоятельно справляться со всем хозяйством — и со стиркой, и выпечкой хлебов, и с огородом — Ульяна с нескрываемым облегчением прекратила посылать ее за подмогой. Незваная, Марина и сама стала заходить все реже и реже, тоже стремясь, чтоб поменьше люди дивились да судачили. Но от соседства участков никуда не уйдешь: люди по-прежнему видели ее и Петра на работе рядом. Всевозможные толки и догадки то разбухали, то, теряя остроту, постепенно сглаживались временем. А отголоски их нет-нет да и доходили до ушей Ульяны.

На линии, да еще глухой, не так, конечно, как в поселке или городе — кругом народ и всё под боком: в гости ходи — не хочу! Но время от времени, по пути на узловую, на базар, навещали и Улю знакомые женщины. Это были, главным образом, еще старинные знакомые, еще подружки по школе и девичеству — разбросанные теперь своей женской судьбой по всей линии. Всмотревшись в Улю, всплеснув руками, сокрушенно покрутив головой, они потом, как правило, говорили лишь о ее плачевном положении, охали и ахали на все лады. А уж если так случалось, что разом заглядывали две-три, то среди всеобщего соболезнования какая-либо побойчее, поразвязнее (и подурнее лицом, завидовавшая когда-то красоте Ульяны и до смерти боящаяся теперь, что ее, дурнушку, бросит или обманет муж!) непременно не утерпит и, словно невзначай бесцеремонно обронит:

— И что же это ты, Ульяша, никак не поправляешься! А так хворать и залеживаться тебе не с руки: мужики все на одну колодку, а соседка твоя — кровь с молоком! Или пока еще ничего такого не замечала за ними? Да ты больно не тревожься, это я, Ульяша, просто к тому, что все ж таки по своей работе они, небось, раз десять на день почти лбами стукаются… И сегодня вот, как шли сюда, глядим, — а они на пару балластную щебенку носилками подтаскивают к насыпи… Хоть бы уж нас поостереглись, право.

Ульяна, не скрывая тревоги, торопливо облизывала свои тонкие, пересохшие губы. По бескровному лицу пробегала мучительная судорога. Но с горем пополам протолкнув застрявший в горле комок, стараясь не выдать себя, дрожащим голосом говорила:

— Я, бабоньки, с этой стороны о самой себе голову не ломаю аж с той самой поры, как окончательно поняла, что мне уж не встать. Чудно об этом толковать… Сами, небось, видите, на что стала похожа: душа да кожа! — слабо улыбалась она. — В таком бедственном моем положении всякие там ревности мне перед мужем разыгрывать, разводить и раздувать просто курам на смех, да и неразумно это… А вот об другом, верно, душа болит и не идет это из головы! Понимаю, конечно, что после меня приведет он Аленке мачеху… Пряслову или иную — не ведаю и ведать не буду: оттуда ведь не вскочишь и дорогу не загородишь! Но твердо знаю, что нет на свете дружка, как родная матушка! И хоть вовсе это не в моей воле, а все ж хочется, чтоб Аленка к этому часу оказалась еще чуток повзрослее…

— Аленка Аленкой, а о себе тоже нельзя не подумать…

— Да я о себе самой уж давным-давно все как есть передумала и порешила. Покуда дышу, меня Петр и не покинет и не разобидит… Этому, бабоньки, просто вовеки не бывать! Вы его не знаете, а он — такой! Еще в линейной больнице это было: лежала я лежала, да в его очередной приход и выпалила вдруг все разом — все, что надумалось. Так он прямо при докторице поднял меня на руки, потютешкал как малое дите, да при всем честном народе, при всех женщинах, что лежали в палате, громко-прегромко сказал, вроде как бы поклялся: «Никогда ты, Ульяна, о подобном даже минуты не размышляй: этого тебе еще недоставало! Ты лучше запомни раз и навсегда, чтоб уж потом об этом и речь зря не заводить: во веки вечные я тебя не обману и не оставлю, не брошу вовек!!.» Некоторые бабы вчуже — и то тогда ревели… И даже сама докторица прослезилась… А если он покуда не сделал ничего такого, сколько я ни лежала, так неужто теперь сделает, когда Аленка наша почти заневестилась!! Неужто он свое и ее доброе имя не пожалеет?! Да и ждать ему теперь осталось всего ничего и он, бабоньки, продержится: он у меня такой!!

Женщины уходили и, наверное, забывали за собственными заботами об этом разговоре. А она еще долго глядела в потолок широко открытыми глазами, влажными от непролитых слез: заново перебирала в уме слова, мысленно взвешивала все услышанное, тяжко вздыхала и порой самоотверженно шептала: «Похоже, что залежалась ты, Ульяна… А на веки вечные, так выходит, ничего на всем белом свете не бывает!..»

Но приходила Аленка: бодрая, рослая, крепкая, здоровая и с целым ворохом «важных» школьных новостей. Да не таких — уже «с бородой»! — какие Уля только-только слушала, а по-настоящему новых, свежих, живых, радостных — рассказывая о них, и сама Аленка загорается, а глаза ее искрятся смехом.

Глядя на нее, слушая ее звонкий голос, Уля даже мысленно упрекает себя за только-только пережитое малодушие. Чувство живой причастности к тому, о чем тараторит Аленка, снова постепенно перевешивает в ее душе. И, ничуть не кривя перед собой, она совершенно искренне считает, что «покуда» все еще у нее в пределах терпимого, в пределах жизни.

Как-то, в самой середине очень знойного и грозового июля решил Петр просмолить на мосту брусья. Мостик этот был совсем небольшой, находился на самом краю участка, летом под ним лениво сочился едва заметный заболоченный ручеек, сплошь поросший кугой и осокой. А в полую воду этот малопролетный мосток, до мощных бетонных ригелей которого снизу почти можно было дотянуться рукой, приносил бессонные ночи не только путевому обходчику, но и дорожному мастеру. И потому Петр присматривал, ухаживал за ним, как за капризной ветреной красавицей, постоянно, круглый год, держал его под своим неослабным надзором.

Одному проделать эту работу было не с руки, тем более, что надо управиться между поездами. Звать на помощь Аленку, весной перешедшую в девятый и уже стесняющуюся «роли подсобницы», было бесполезно, да и хватало ей хлопот с матерью, по дому и с огородом. И, как всегда в таких случаях, Петр обратился к Марине.

Выбрав самое долгое «окно» между поездами, они энергично принялись за дело. Развели под мостом, у ручья, костер. Подвесили над ним, на рогулечках, двухведерный котелок со смолой — наколотой в запас с зимы. Когда она закипела, Петр по приставной лесенке, тоже сделанной им еще зимой, забрался на брусья и спешно орудовал там с квачом. А Марине и вовсе приходилось поворачиваться проворнее: следить за огнем, подбрасывать в котел вязкие слипающиеся куски смолы, быстро наполнять и подавать тяжелое ведро с огненным варом наверх, вовремя брать другое, опорожнившееся.

Денек выдался жарким и безветренным. В полдень было и нестерпимо знойно и, одновременно, парило, как перед сильной грозой.