Вадим Собко - Стадион

Тибор перечитал заметку несколько раз, не веря себе и в то же время понимая, что газете незачем лгать. Для него эта маленькая заметка означала катастрофу. Теперь уже наверняка он никогда не увидит Эрику Штальберг, не услышит ее тихий, печальный голосок, не коснется ее прохладных губ. Ведь от этой мысли можно сойти с ума!

— Должно быть, это вранье, — стараясь в первую очередь в этом убедить себя, воскликнул Тибор. — На какие деньги она поедет учиться?

— Очень может быть, — охотно поддержал друга Шандор, — ведь газета печатает что угодно, лишь бы походило на правду. А тут на первый взгляд все правильно… — Он смотрел на страдальчески искаженное лицо Тибора и бранил себя за то, что принес ему газету. Может, лучше было бы промолчать, пусть бы это выяснилось когда–нибудь потом, пусть бы еще несколько недель, а может, и месяцев его друг не знал о своей беде.

— Да, да, — подхватил Тибор. — Ты прав, она печатает все, лишь бы было похоже на правду. Им ведь все равно, уехала ли в Америку Эрика Штальберг или до сих пор спокойно живет на Кайзердамм.

Он снова пробежал глазами газетные строчки и опять понял, что все эти разговоры ничего не стоят, а заметка не лжет.

Не стыдясь друга, он закрыл лицо руками и опустил голову.

Шандор Керекеш сочувственно и грустно смотрел на друга. Он тоже отлично понимал, что заметка эта достоверна, и не знал, что сказать, как утешить Тибора.

Тибор молчал, не поднимая головы, молчал и Шандор Керекеш, сидя рядом с товарищем. Долго тянулось это тяжкое молчанье, оба словно окаменели.

В коридоре послышались легкие шаги, и раздался стук в дверь.

— Войдите, — поднял голову Тибор.

За несколько минут лицо его изменилось. На щеках появились глубокие, словно плугом прорезанные морщины, глаза горели мрачным огнем, губы чуть кривила едва заметная страдальческая складка — видно, нелегко давалось Тибору это внешнее спокойствие.

Дверь открылась — на пороге стояла Илона Сабо. Шандор Керекеш мгновенно забыл о горе друга, о заметке в газете. Казалось, в комнату вместе с Илоной влился весенний поток золотых солнечных лучей. Эти лучи сияли всюду — в ее пышных волосах, в улыбке, в каждом ее движении, а сильнее всего они сияли в удивительно синих глазах, наполненных такой неуемной радостью, какую рождает только юная любовь.

— Что это вы оба такие кислые? — зазвенел веселый голосок. — Что с вами?

Керекеш попытался спрятать газету. Он знал, какую боль причинит Илоне горе брата; ему не хотелось, чтобы омрачилось хоть на мгновение это юное лицо.

От Илоны не ускользнуло движение Шандора.

— Что ты там прячешь? Дай–ка сюда.

Он покорно протянул газету. Илона прочла, и сердце ее сжалось от боли за брата. Она знала, как сейчас тяжело у него на душе… Ведь это все равно как если бы Шандору приказали на всю жизнь уехать из Будапешта… Нет, об этом и подумать страшно. Она инстинктивно подошла поближе к любимому, впервые в жизни подумав о нем так горячо, и впервые в жизни назвала его любимым, пусть даже только про себя. Поглядев на потемневшее лицо брата, она подумала, как слабы и беспомощны люди, когда ничем нельзя помочь беде. А чем тут поможешь? Остается только молча страдать, проклиная мир, где все устроено так, чтобы людям жилось не лучше, а хуже, где людьми можно торговать, как товаром, где попрано все — честь, достоинство, любовь, где все подчинено только одному — деньгам… Если бы Эрика Штальберг жила в Венгрии, все было бы иначе. Никто не мог бы заставить ее ехать за океан… Но что же сказать брату, как его успокоить, как поддержать в нем надежду на встречу с девушкой? И не напрасна ли эта надежда? Может быть, и думать об этом не стоит? Ведь эта Америка так далеко — как говорится в сказке: за сто морей, за тридевять земель. И все–таки без надежды на встречу жить невозможно.

— Ну что ж, — сказал Шандор Керекеш, вставая. — Теперь у тебя один только выход: стать таким спортсменом, чтобы без тебя не могло обойтись ни одно международное соревнование. Понял?

— Для чего мне это? — не сразу сообразил Тибор.

— Для того, чтобы иметь возможность ее увидеть. Неужели ты думаешь, что Шиллинг так и будет держать ее в Америке? Вздор! Он ее отпустит! Недаром в этой заметке сказано, что она поступила в колледж. Раз он сделал ее студенткой, значит, хочет, чтобы она добывала американцам победу на международных студенческих играх… Вот тут для тебя открываются большие возможности, понятно?

— Понятно.

Тибору Сабо показалось, что на затянутом непроглядными тучами горизонте замерцала звездочка надежды.

— Да, я все понял! — воскликнул он. — И если мы еще раз увидимся, то она больше не поедет в Америку, ручаюсь вам!

Лицо его застыло и стало странно неподвижным, как маска. Смотреть на это окаменевшее лицо было жутко.

— Идите гуляйте, — сказал Тибор. — Мне хочется побыть одному.

— Я не очень поздно вернусь, — сказала на прощанье Илона, хотя никто не спрашивал ее об этом.

Дверь за ними закрылась. Тибор слышал голоса Шандора и сестры, разговаривающих с отцом и матерью. Потом с лестницы донеслись быстрые веселые шаги, и все стихло. Счастливые! Сейчас они, взявшись за руки, пойдут по улицам осеннего Будапешта, быть может, поедут на остров Маргит и будут думать только друг о друге, о своей любви, а про Эрику Штальберг даже не вспомнят. Ну, пусть гуляют, пусть радуются своему счастью! Тибор не станет им мешать. Перед ним теперь только один путь к. счастью — к встрече с Эрикой, и этот путь он пройдет до конца, во что бы то ни стало. С завтрашнего дня он начнет тренировки и будет работать до тех пор, пока не сможет сделать прыжок в высоту не меньше чем на два метра. Это результат высокого международного класса. О таком рекорде станет известно повсюду, и тогда он увидит Эрику Штальберг и увезет ее к себе навсегда.

Тибор подошел к окну, распахнул его, лег грудью на подоконник и засмотрелся на вечерний Будапешт. Осенью темнеет рано, но фонари еще не зажгли, и отсюда, с шестого этажа, были хорошо видны глубокие улицы, вереницы машин, серебряная, словно выкованная из холодной стали, дуга Дуная.

Мать, войдя в комнату, позвала Тибор а ужинать. Он поблагодарил, но не двинулся с места. Минута бежала за минутой, прошел час, а Тибор все еще лежал на подоконнике, задумчиво глядя вниз, на засветившиеся фонари, на поредевший поток пешеходов, на затихавшие улицы и редкие машины, пробегавшие по асфальту. Время шло быстро и незаметно. Улицы почти опустели. Над Будапештом опустилась ночь, с Дуная потянуло холодком. Взошла неполная луна и, словно прибитая каким–то невидимым бутафором, застыла на небе, тускло освещая огромный город.

«В Америке сейчас, должно быть, наступило утро, — подумал Тибор, — и на каком–то неведомом стадионе Эрика Штальберг вышла на тренировку». Лицо девушки вырисовывалось перед ним в ночной полутьме так ясно, что хотелось окликнуть, позвать ее…