Вадим Собко - Стадион

Наконец Эрика остановилась у своего дома.

— Еще одна просьба, — сказала она, — если с вами встретится Тибор Сабо…

— Я его хорошо знаю…

— Да. Так вот, если вам придется его встретить, передайте, что мне очень не хватало его сегодня вечером, а вам я очень благодарна и никогда вас не забуду.

Она быстро поцеловала Рихарда Баума и исчезла в высоких дверях. Торопливые шаги прошелестели на ступеньках лестницы и затихли. Рихард Баум улыбнулся.

Теперь все понятно. Славная, хорошая девушка! Как же тебе больно сейчас покидать Берлин! Мало, . очень мало у тебя шансов встретиться с Тибором Сабо.

Стоя перед домом, он поглядел вверх. Там, не разберешь на каком этаже, светилось несколько окон. Видно, Эрику ждали. Рихард сообразил, что очутился далеко в западном секторе, что западных марок у него нет и, значит, придется проделать долгий путь до Бранденбургских ворот. Но ничего, это была хорошая прогулка, и он нисколько не жалел, что пошел.

Рихард направился на восток. Темное небо уже синело, и в серебристо–розовом свете зари Берлин казался сказочно красивым. Дома как будто стали выше и стройнее, они изменялись на глазах по мере того, как светлело вокруг от еще не видимого солнца.

Баум думал о том, что этот огромный город надо бы перестроить и что когда–нибудь так оно и будет. Когда–нибудь Эрика Штальберг вернется из Америки и не узнает знакомых улиц. Да, это будет, непременно будет. А начинать надо со стадиона. Пусть он станет одним из первых сооружений нового, солнечного Берлина.

Перед ним выросли Бранденбургские ворота. Он неторопливо прошел линию, разделявшую два мира, и сел в такси.

А Эрика тем временем взбежала на свой этаж, осторожно отперла ключом двери и сразу же точно укололась о взгляд расширенных, почти обезумевших от страха глаз Берты Лох. Командоза стояла в коридоре, и девушке почудилось, что она сейчас двинется на нее, как кошка вцепится в горло и задушит своими тонкими пальцами. Эрика инстинктивно отшатнулась назад, прикрывая руками шею.

— Наконец–то, — простонала командоза, — а я думала, что ты уже не придешь, что с тобой что–то случилось.

В дверях показалась высокая фигура Майера, а за ним виднелось взволнованное лицо матери.

— Ну, я же говорил, что не надо тревожиться, — довольным тоном проговорил Майер, — наша Эрика не способна обманывать.

«Они боялись, что я убегу в восточный сектор», — подумала девушка, все еще не сводя глаз с конвульсивно согнутых пальцев командозы. Она все смотрела на эти пальцы, и ей было страшно. С особенной ясностью она вспомнила о минувшем вечере, и теперь ей казалось недостижимым, утраченным навеки то блаженное настроение, которое владело ею, когда она шла, опираясь на руку совсем чужого ей и все–таки более близкого, чем все эти люди, Рихарда Баума. Он был как бы последней живой нитью, протянутой от Эрики Штальберг в далекий Будапешт, — теперь эта ниточка оборвалась.

— Вы могли бы не волноваться и не бояться, — «резко сказала Эрика, с отвращеньем глядя на свою родственницу, — ведь контракт подписан.

Она вошла в свою комнату и плотно затворила двери.

Вот, значит, какая она, эта Америка. Да, зрелище внушительное, запоминающееся на всю жизнь. Когда подплываешь к Нью–Йорку, кажется, будто из воды высокими скалами вздымаются небоскребы острова Манхэттен. Земли еще не видно, до нее плыть несколько часов, но уже видны вдали гигантские здания, которые словно кричат; «Смотрите, какие мы высокие и могучие, где в мире вы можете увидеть что–либо подобное?» Впечатление богатства и могущества страны, в которой вырос такой город, не покидает приезжего и позже, при виде улиц, реклам и магазинных витрин. Рекламы кричат: «У нас все самое лучшее, самое красивое, самое дешевое! Такого нет нигде в мире!» И этому невозможно не поверить, это непрерывно вдалбливают в ваше сознание тысячами способов на всех перекрестках. От этих назойливых слов никуда не спрячешься, они лезут в уши и повторяются в сотнях вариантов. Попробуй тут не поверить!

Реклама подтверждается действительностью. Плати деньги — и будешь иметь все, от модных туфель до многоэтажного небоскреба, все будет твоим, только плати, плати, плати… Купить здесь можно все, все продается, и, если верить рекламе, даже не очень дорого.

Вот так же купили и Эрику Штальберг, еще раз доказав непреодолимую силу доллара, и никакие протесты не помогут, — все правильно и законно, все указано в контракте и скреплено красной сургучной нотариальной печатью.

Когда вспомнишь об этом, не хочется жить. Эрика вышла на балкон и посмотрела вниз. Там, четырьмя этажами ниже, плыла широкая, заполненная людьми, забитая машинами, извилистая улица. Если посмотреть с балкона направо и налево, то не увидишь ни начала ее, ни конца — все скрывалось где–то за сизым автомобильным дымом, едким облаком окутывающим весь город, за далекими перекрестками, где вспыхивают то зеленые, то красные огни светофоров, за сумятицей крикливых, надоедливых реклам.

С той минуты, как Эрика приехала в Нью–Йорк, у нее было только одно желание — как можно чаще мыться. Город обдавал ее своим зловонным дыханием, жарой, каким–то клейким потом, — еще никогда в жизни Эрика не испытывала такого отвратительного состояния. И казалось, его можно только смыть, иначе от него не избавиться. Девушка шла под душ, но вода была теплая и не освежала. Эрика наливала в глубокую мраморную ванну холодной воды и окуналась в нее. На короткое время становилось легче, потом все начиналось сначала.

Шиллинг выполнял свои обещания — отель, где она жила, был дорогой, на Бродвее, главной улице города. Эрика занимала хороший номер, кормили ее прекрасно, приходила портниха, чтобы снять с нее мерку, и через три дня принесла целый ворох платьев, но все это Эрика, ни минуты не колеблясь, променяла бы на свою родную комнатку в полуразрушенном Берлине, дешевенькое платьице и жидкий суп. Здесь ее душила тоска.

Она не знала, не представляла себе, как можно здесь жить долго. А договор с Майером заключен на пятнадцать лет! Это было пять лет назад, — значит, еще целых десять лет она не сможет сделать ни одного шага по своей воле.

Эрика вернулась в комнату. Сегодня должен заехать Шиллинг и отвезти ее на стадион — будет тренировка. Она не должна терять спортивную форму, предстоят соревнования. Ей положено отрабатывать деньги, израсходованные хозяином. Полная утрата какой бы то ни было свободы, ощущение того, что тебя приравнивают к вещи, было нестерпимым. Но что может сделать Эрика? Броситься вниз с четвертого этажа? Навсегда потерять надежду увидеть маму, Берлин, Тибора?..

Тибор! Воспоминание о нем, как ножом, резало ей сердце. В Берлине она получила всего два письма, и под каждым стояла подпись: «Твой Тибор». Господи, как мало надежды на то, что они увидятся! А может быть, пройдет время, и исчезнет эта любовь, поразившая ее как гром, как неожиданное горе? Нет, никогда!