Вадим Собко - Стадион

Первым человеком, встретившимся ей на пути, оказался Максимов, и Ирина подумала, что это, вероятно, не совсем случайно. Он показал девушке вход в раздевалку, посоветовал не торопиться — времени еще много, группа только начинает собираться.

— Шиповки для вас приготовлены, — сказал он.

Ирина благодарно улыбнулась и взяла легкие туфли с длинными, острыми, как рыбьи зубы, шипами на подошвах.

В раздевалке она застала несколько девушек, лица которых показались ей удивительно знакомыми, хотя Ирина поклясться могла, что видит их впервые. Она поздоровалась, и девушки сразу окружили ее, весело расспрашивая, кто она, откуда приехала и как попала в группу Максимова.

И девушка почувствовала, что страх и неловкость исчезли. Она отвечала на вопросы, кому–то одолжила иголку с ниткой и через несколько минут стала своей среди этих веселых, шумливых спортсменок.

Дверь раздевалки открылась, и вошла Нина Сокол.

— И ты тут, Ирина? — удивленно спросила она.

— А почему ей здесь не быть? — послышалось из глубины раздевалки.

— И правда, почему? — засмеялась Нина, стала что–то рассказывать, и внимание спортсменок переключилось на нее.

Ирина исподтишка приглядывалась к девушкам и постепенно поняла, почему их лица казались ей знакомыми. Ведь это о них писали в газетах, все это были перворазрядницы и мастера спорта! Боже мой, Иринка, куда же ты попала! Ну, ей ли тянуться до них…

«Максимов сразу возьмется за меня, — думала Ирина, — и, наверное, выгонит…»

Николай Дмитриевич выстроил девушек в одну шеренгу по росту и с удивлением обнаружил, что Ирина оказалась не на левом фланге. Она стояла где–то в центре, может, чуть ближе к левому краю.

— «Почему она кажется такой миниатюрной?» — размышлял Максимов, разглядывая шеренгу.

Тренировка шла обычным порядком, и казалось, Максимов совсем забыл про Ирину. Только в конце занятий он сказал спокойно и неторопливо:

— А ну, Гонта, пробегите с Ниной сто метров.

Вот она, решающая минута! Ирина похолодела. Нина обернулась к ней, улыбаясь.

— Не волнуйся, — тихо сказала она, и Ирина признательно взглянула на нее.

Они приготовились. Одна из спортсменок должна была подать команду. Николай Дмитриевич, держа в руке секундомер, прошел к линии финиша.

Ирина стала на старт. Нина опустилась у белой линии рядом с нею. Перед ними легли сто метров ровной гаревой дорожки.

Последние слова команды донеслись до ушей Ирины словно из тумана. Она рванулась вперед и побежала так, как не бегала еще никогда. Всем существом ею владела только одна мысль: перегнать, перегнать, перегнать!..

Конечно, это оказалось ей не по силам. Нина была слишком хорошо тренирована, чтобы дать обогнать себя.

Сначала Нина думала, что можно спокойно позволить себе бежать в полсилы, но вскоре убедилась, что это небезопасно. Со старта она вырвалась немного вперед, но Ирина сразу же поравнялась с нею, и Нине пришлось напрячь все силы, чтобы прийти к финишу первой. Видно, эта Ирина Гонта сказала правду — второй разряд у нее наверняка есть!

Николай Дмитриевич внимательно наблюдал, как бежит Ирина. Он заметил все: и неотработанный старт, и неправильную работу рук, и невыгодную постановку корпуса. Но он видел также отличную согласованность движений, видел, как целесообразно используются усилия каждого мускула. Не обмануло Николая Дмитриевича шестое чувство.

Он не надеялся, что Ирина придет первой. Для него даже время в этом соревновании не играло никакой роли. Но когда он взглянул на секундомер, стрелка которого остановилась точно в ту долю секунды, когда Ирина пересекла линию финиша, лицо его сразу стало серьезным. Он поглядел в сторону девушек, и трудно было понять, что означает его взгляд — уважение или разочарование.

К нему подбежала Нина.

— Сколько? — спросила она.

Максимов молча показал секундомер. Нина коротко свистнула.

— Двенадцать и шесть! Это же почти первый разряд!

— Да, — кивнул Максимов, нашел глазами на зеленом поле стадиона красную майку Ирины, помахал девушке рукой и, когда она подошла, сказал:

— Останьтесь после тренировки, мне нужно с вами поговорить!

Занятия кончились. Девушки разошлись. Ирина успела сбегать в раздевалку и переодеться. Сейчас на опустевшем стадионе не было никого, кроме их двоих. Ни одно пятнышко не шевелилось в огромной серо–зеленой ступенчатой чаше. Как–то непривычно было видеть трибуны такими безлюдными — высокие ряды пустых скамеек возносились к самому небу. Выше их вздымался только круглый горб Черепановой Горы.

Девушка хорошо понимала, что разговор будет важным, и вся напряглась, как струна.

— Слушайте меня внимательно, Ирина, — медленно, словно поверяя девушке какую–то важную тайну, сказал Максимов. — Сегодня я убедился, что мое первое впечатление оказалось верным, — у вас есть данные для того, чтобы стать мастером спорта.

Ирина хотела было возразить, но решила промолчать и жадно прислушивалась к каждому слову Максимова.

— Но перед вами, если вы решитесь взяться за это дело, — продолжал Максимов, — будут целые горы работы, и представить себе высоту этих гор вы сейчас не можете. Это упорный труд, регулярные занятия три–четыре раза в неделю, это строгий режим, это колоссальное напряжение воли, и не каждый его может выдержать. Мне кажется, вы выдержите. И хоть это работа трудная и долгая, она себя оправдает. А главное, она озарена для каждого из нас чудесным светом, высоким сознанием, что это труд на благо и во славу родины. Еще раз повторяю, это тяжелая и сложная, упорная, а иногда и неприятная работа, и начинать ее, не чувствуя полной решимости добиться своего, не стоит. Я не тороплю вас с ответом, — подумайте.

— Николай Дмитриевич, — почти шепотом сказала Ирина, — я даже не знаю, что сказать! Нет, знаю. Мы в Донбассе уже с давних пор выучены не бояться работы.

И в тот же самый час этого дня, далеко от Киева, в Берлине, Эрика Штальберг медленно, словно ленясь переставлять ноги, спустилась вниз по лестнице, вышла на тротуар, поглядела направо и налево вдоль однообразно–серой, но все же такой родной Кайзердамм. Стояла чудесная пора, когда дни становятся короче, а лето все не хочет отступать под натиском прохладного осеннего ветра, и солнце еще ярко светит и пригревает. В эту пору сумерки залегают на узких берлинских улицах, заполненных шумной толпой еще по–летнему одетых прохожих, тихие вечера становятся удивительно долгими и словно не хотят или бояться перейти в черную звездную ночь.

Завтра Эрика Штальберг уже не увидит такого берлинского вечера, не сможет пройтись по нагретому асфальту Кайзердамм, не пойдет на Олимпийский стадион или в крохотное кино, приютившееся в соседнем доме; когда–то она ласково и чуть презрительно окрестила это кино «блошиным ящичком», — дорого бы она дала, чтобы увидеть этот «ящичек» завтра!