Вадим Собко - Стадион

— Да, тебе все кажется слишком сложным, — колко сказала мать, — а вот Ольга сразу разобралась в ценности этой картины.

— Правда, правда, — довольно подтвердил Савва и подумал, что пути и способы возникновения человеческих симпатий, очевидно, куда сложнее китайской грамоты. Ольга привыкнет и к хорошей квартире и к фарфоровым статуэткам; ее одолевает романтическая дурь, но она быстро пройдет. Важнее всего то, что она понравилась маме.

Он еще раз взглянул на картину Будрицкого и лукаво улыбнулся:

— Вот и виси себе вверх ногами.

Ирина Гонта сидела на своей кровати в общежитии и глядела в окно. Отсюда, с пятого этажа большого дома на улице Жертв Революции, было видно и Владимирскую горку, и площадь, и сад, и далекие, окутанные туманной предвечерней мглой просторы Заднепровья, и сине–серую изогнутую ленту Днепра.

В сто сорок третьей комнате, где поселилась Ирина, почти вплотную одна к другой стояли восемь узеньких, аккуратно застланных кроватей. Посреди комнаты — широкий стол, у стены — платяной шкаф и две этажерки с книгами. На стене — большой портрет Ленина и копия с картины Григорьева «Прием в комсомол». Лампу, свисавшую с потолка, украшал цветастый бумажный абажур.

Таким было новое жилище Ирины Гонта. Восемь его обитательниц — все первокурсницы, еще не уверенные в своих силах, жадные к учению, к спорту, ко всему новому, что открывал перед ними университет, — быстро подружились. Первое время они держались несмело, присматривались друг к другу, потом перезнакомились и зажили весело и организованно. И как–то само собой получилось, что Ирина Гонта стала в комнате старшей.

Сегодня вечером она осталась одна. Подруги куда–то ушли. Девушка принялась читать.

Кровать ее стояла у окна. Она читала, пока не стемнело, потом отложила книжку и загляделась в окно. Вспомнились дорогие отец и мать, родной дом, школа… Как все это далеко теперь!.. Перед глазами встало лицо Степы Кротова, — в эти первые, напряженные университетские дни она все–таки успела написать ему письмо. Теперь он знает ее адрес, и очень скоро придет ответ. Степа, хороший мой, славный, когда же мы с тобой теперь увидимся?! Только зимой, на каникулах. Ох, как еще далеко до каникул!

Ирина замечталась. За окном расстилалась панорама вечернего Киева. На Владимирской горке и в Пролетарском саду зажглись яркие фонари. По улице стремительно неслись рубиновые огоньки машин, в саду напротив, где был летний театр, тоже засветились огни. На эстраду вышел человек и что–то сказал сидевшей в театре публике. Издали он казался совсем крохотным. Сияя белыми, красными и зелеными огнями, по Днепру прошел пароход. Его очертания сливались с темной рекой и угадывались только по движущимся огням. Басистый гудок дважды прорезал воздух. Высоко в небе показались три светящиеся точки — тоже белая, красная и зеленая. Послышалось знакомое гудение, над высокими киевскими зданиями пролетел самолет из Москвы. А над всем этим — прохладный, мягкий ветерок ранней осени, синие, уже по–осеннему неяркие звезды и спокойная монолитная темнота украинской ночи.

Кто–то постучал в дверь. Ирина сразу вынырнула из глубокого потока своих дум и поднялась с кровати.

— Войдите!

Дверь открылась, и на пороге показалась высокая фигура. Это был Николай Дмитриевич Максимов, большой, широкоплечий, с искорками седины в густых волосах. Ему было, вероятно, лет сорок пять, но можно было дать гораздо меньше, таким моложавым казалось его смуглое, энергичное, четко очерченное лицо.

— Добрый вечер! — сказал тренер. — Почему вы сидите одна в темноте? Еще не привыкли к Киеву? Не завели друзей?

— Добрый вечер, — смущенно ответила Ирина. — Нет… я одна осталась случайно. Вы ко мне?

— К вам. Если не ошибаюсь, вас зовут Ириной. Так я вас и буду называть, если не возражаете.

— Конечно, пожалуйста.

— А пришел я к вам вот зачем: хочу завтра в три часа видеть вас на стадионе. У нас работает несколько групп легкоатлетов, и одну группу девушек веду я. Вам будет очень удобно заниматься вместе с ними. Думаю, что в ваших данных я не ошибаюсь.

— Я могу попросить, чтобы мне прислали справку о моем втором разряде, — обиженно сказала Ирина. Ей показалось, что Максимов намекает именно на это.

— Не в этом дело, — усмехнулся тренер, догадавшись, о чем она думает. — Я нисколько не сомневаюсь в правдивости ваших слов. Мне хотелось бы поговорить совсем о другом, — скажите, вам никогда не приходилось мечтать о рекордах?

У Ирины даже дыхание перехватило от неожиданности.

— Мне? Никогда, — растерянно сказала она.

— Ну, все–таки рекорд школы был, вероятно, вашим, — сказал Максимов.

— Шко–олы! — протянула Ирина.

— Какой номер туфель вы носите? — неожиданно спросил Максимов.

— Тридцать шестой. — Ирина носила тридцать пятый, но для солидности прибавила себе один номер.

— Вы взяли с собой шиповки?

— Нет, я не думала…

— Ладно, я скажу, чтоб вам приготовили. Костюм у вас есть?

— Да. Только… — Ирина покраснела.

— Что — только?..

— Скажите, чтоб мне приготовили тридцать пятый номер, они лучше сидят на ноге…

Максимов улыбнулся и кивнул.

Когда он ушел, Ирина осталась в комнате, ошеломленная этим разговором. Никогда в жизни не мечтала она о рекордах, никогда не собиралась стать мастером спорта — просто бегала, как бегают все девушки, и вот тебе! Сказала про второй разряд!

А что, если она и в самом деле может достигнуть рекордов, ну, не союзных, так хоть украинских, хоть университетских? Ведь Максимов недаром заговорил о них.

Ирина открыла свой чемодан, чтобы посмотреть, в каком виде ее спортивный костюм. Подруги застали ее за пришиванием пуговиц.

На другой день во время лекций Ирина все время думала о предстоящей встрече на стадионе, и даже конспекты получались у нее не такими точными, как обычно. Вот ведь, кажется, все внимание сосредоточено на том, что говорит профессор, а потом сразу перед глазами появляется черная гаревая дорожка и все остальное вылетает из головы. Она еле дождалась окончания лекции.

Ирина быстро пересекла сквер, в центре которого стоял на высоком пьедестале Шевченко. Каштан со стуком упал ей под ноги с высокого дерева. Ирина невольно подбила его носком туфли, и он покатился в сторону, коричневый, блестящий, словно покрытый свежим лаком. Девушка наклонилась, подняла каштан, зажала его в ладони, ощутив приятный холодок гладкой скорлупы.

Вот уже площадь Толстого. Еще три квартала, потом налево, мимо театра. Ворота, а за ними высокая колоннада стадиона появилась перед глазами.

Тут она остановилась. Идти или не идти? Выругав себя за нерешительность, она бросила на асфальт нагревшийся в руке каштан и решительно зашагала к колоннаде.