Вадим Собко - Стадион

Громов перевернул страницу, добродушно улыбнулся и протянул тяжелый альбом Карцеву.

— Вы видели этот снимок?

— Да, это в Париже. Если всмотритесь повнимательней, на заднем плане увидите меня.

— Да, в самом деле, а я, признаться, сразу и не заметил, — Громову стало неловко.

— Эго обычное явление, — усмехнулся Карцев. — Мы, тренеры, всегда остаемся на заднем плане, и, когда наши спортсмены выступают с успехом, нас не замечают. А вот когда команда проигрывает или легкоатлет терпит поражение, тут мы оказываемся в центре внимания.

— Истинная правда, — засмеялся Громов. — Однако где же наша хозяйка со своим будущим адмиралом?

— Наверное, вот–вот приедут.

— Да, наверное… Знаете, Федор Иванович, наша хозяйка недавно задала мне головоломную задачку.

— Мы работаем вместе девять лет, и она все время ставит передо мной такие задачки, — ответил Карцев, — и не всегда удается их разрешить. Я, кажется, догадываюсь, о чем вы говорите.

— Возможно. Однако это очень неожиданно и совсем на нее не похоже.

— Да, это действительно на нее не похоже, и в свое время я был уверен, что, когда наступит этот самый тяжелый в жизни каждого спортсмена момент, она сумеет переломить себя, найдет в себе силы… И вот оказалось, что я ошибался.

— Именно об этом я и думал, — сказал подполковник. — Понимаете, достойно сойти со сцены — это своего рода большое искусство, и удается это далеко не каждому актеру, спортсмену или военному. Мне думается, наша Ольга упустила в себе что–то очень важное. Недавно мне рассказывали об одной ленинградской балерине. Она объявила: «Это мое последнее выступление, на сцене вы меня больше не увидите». Все заохали, заахали: вы, мол, можете танцевать еще несколько лет, — и были правы. Но она сделала по–своему — протанцевала в последний раз и ушла из театра и стала преподавать в балетной школе. Н в памяти зрителей навсегда осталась все той же чудесной балериной, и никто о ней не скажет: «Стара уж порхать по сцене, голубушка, пора бы и на покой».

— Сравнение не совсем точное, — сухо сказал Карцев. — Ольга может установить еще много рекордов, ее спортивная жизнь далеко не кончена. Меня беспокоит другое.

— Отказ работать с Коршуновой?

— Да. Тут я не все понимаю, а понять обязан, потому что я тренер, иначе грош мне цена. Очевидно, Иван Петрович, и моей вины тут немало — не смог я воспитать в Ольге настоящий характер, поэтому теперь ей и кажется, что Коршунова не так скоро установит рекорд, если она будет работать одна, без нее. А это нехорошее чувство… Далеко оно может завести Ольгу Борисовну.

— Может, попробовать мне поговорить с нею? — неуверенно спросил Громов.

— Нет, это ни к чему. Она только обидится.

— Это будет ни к чему, если не подготовиться к разговору. А если все заранее обдумать и взвесить, то, может быть и будет толк.

— Вы рассуждаете так, словно Ольга Борисовна служит в вашем полку. В армии все гораздо проще, — с оттенком раздражения возразил Федор Иванович. Ему была непонятна попытка Громова вмешаться в дела, в которых имеет право разбираться только он, Карцев.

— Не знаю, не знаю, — задумчиво ответил подполковник, — надо еще подумать об этом.

— Думайте, но не забывайте, что перед вами не сержант или старшина, а известная всему миру спортеменка, актриса…

— Сержанты и старшины такие же люди.

— Во всяком случае, надеюсь, у вас хватит такта не вмешиваться в мою работу, — уже не скрывая раздражения, сказал Карцев и отвернулся, не желая больше говорить на эту тему.

— Кажется, наши пришли! — воскликнул Громов, и тотчас же в столовую вошли Волошина и Толя, — Здравия желаю, товарищ адмирал!

Вечером Волошина не была занята в спектакле и постаралась поскорее освободиться от гостей. Ей не терпелось остаться с сыном наедине — ведь завтра у него, вероятно, не будет для нее времени.

Гости весело попрощались и ушли. Примолкла на кухне баба Настя. В квартире тишина, слышно только дыхание Толи, который растянулся на тахте, — он положил голову на колени матери, и медленно перебирает ее длинные тонкие пальцы. Как хорошо лежать вот так, сознавая, что ты дома, где все до последней мелочи тебе привычно и мило, где каждая вещь как бы окликает тебя своим особым, с детства знакомым голосом.

— Как я соскучился по тебе, мама, — говорит Толя, и эти слова звучат для Ольги Борисовны сладчайшей музыкой. Она ничего не отвечает и только крепче сжимает руку сына.

Он рассказывает о своей жизни, о товарищах, преподавателях, и перед глазами Ольги Борисовны возникают классы, спальни и залы нахимовского училища. Она бывала там несколько раз, даже выступала когда–то на праздничном вечере. И сейчас, слушая сына, она как будто снова идет по длинным коридорам, увешанным картинами, изображающими морские сражения, и портретами знаменитых флотоводцев. Она слышит еще по–мальчишески ломкий басок Толи и вся переполнена самозабвенной, до боли острой любовью к сыну.

— Знаешь, мам, — говорит Толя, — уехали мы только вчера, а мне кажется, будто я уже сто лет не видел училища. Я точно знаю, что у нас там сейчас делается. Вот в эту минуту ребята начинают тренировку в спортивном зале. Завтра я обязательно приду посмотреть, как ты тренируешься, наверное, у нас как раз будет обеденный перерыв. Я так давно не видел тебя на стадионе.

Ольга Борисовна смутилась. Блаженного спокойствия на душе, навеянного близостью сына, его голосом, словно и не бывало.

— Не знаю, удастся ли мне это завтра, — сказала она. — У меня теперь изменились часы работы. Я очень занята в театре.

— А мне все равно, изменились они или нет, — радостно улыбаясь, ответил сын. — Я все равно найду время поглядеть на тебя. Мичман меня отпустит с какого–нибудь заседания… даже наверняка отпустит.

— Расскажи мне еще про себя, — стараясь переменить тему, сказала Волошина. — Тренировку ты видел десятки раз и еще увидишь…

Пожалуй, она не могла бы ответить, почему ей не хочется, чтобы сын пришел в спортивный зал Института физкультуры.

— А знаешь, — вдруг засиял сын, — когда ты в Берлине поставила рекорд, я в это время нес вахту, и ко мне явилась целая делегация с поздравлениями. Наверно, ни у кого на свете нет такой матери, как у меня.

Он произнес эти слова с гордой убежденностью, и у Волошиной опять появилось ощущение, что ей приходится что–то скрывать от сына, чего–то смущаться…

Мать и сын говорят, говорят до поздней ночи, пока внизу, на широкой улице Горького, не гаснут яркие огни. Надо бы спать, а не хочется — столько еще надо сказать друг другу!

А утром, как всегда, обступили очередные дела и хлопоты. Анатолий торопился к десяти в Дом Красной Армии, Волошина — в театр, и некогда было вспоминать о вечернем ощущении. Но на тренировку Волошина пошла только к вечеру, после того как проводила сына на слет. Ей трудно объяснить этот поступок даже себе самой, но иначе она не могла.