Вадим Собко - Стадион

Шартена охватила злость. Что же это? Конечно, она ничего не понимает. Но неужели весь Париж презирает метра Шартена?

Он вскочил с кресла, подбежал к двери и, высунув голову в коридор, закричал:

— Потаскуха! Мерзкая потаскуха!

Перед ним снова появилась Лили; в ее черных глазах не было ничего, кроме крайнего изумления. Подчеркнуто спокойным тоном она сказала:

— И вам не стыдно, мсье Шартен? А мне казалось, что вы человек воспитанный. Видно, глупая у меня голова — сколько лет провела с вами, а толком вас так и не раскусила.

В каждом ее слове чувствовалось такое презрение, что Шартену ничего не оставалось делать, как закрыть дверь и снова опуститься в свое кресло. Ужас, ужас! Мир начал раскалываться на куски на его глазах. Что ж это будет, если даже Лили Буше заговорила таким тоном!

Он долге сидел молча, не двигаясь, стараясь успокоиться и разобраться во всем хладнокровно, но ничего не выходило. Ему казалось, что все это — страшный сон. Скоро наступит утро, он проснется — и все будет по–прежнему, и слова Лили перестанут жечь его мозг.

Дверь снова открылась, на этот раз без стука. Шартен с надеждой поднял глаза — быть может, Лили одумалась, пришла просить прощения и сказать, что все остается по–старому. Но это оказалась не Лили — в кабинет быстро вошел Шарль. Шартен достаточно хорошо знал своего сына и сразу же заметил, что тот находится в крайнем возбуждении.

— Что с тобой, Шарль? Почему ты так рано?

— Что со мной? — Шарль гордо и даже слегка снисходительно улыбнулся отцу. — Со мной ровно ничего. Просто пришла наконец та минута, которая неизбежно должна наступить в жизни каждого военного. Мы идем воевать!

Тяжелое кресло вдруг плавно, как колыбель, закачалось под Шартеном. Столько несчастий' в одни день, — неужели это возможно! Он умоляюще взглянул на сына, надеясь, что, может быть, это шутка и сейчас то страшное, тяжелое, что вдруг навалилось на него, развеется веселым смехом сына. Но Шарль и не думал смеяться. Гордо выпрямившись, он прошелся по комнате и сказал:

— Вот теперь американцы уже не посмеют говорить, что мы не умеем воевать. Мы зададим этим желтым обезьянам такого жару, что о нас заговорит весь мир. Может, и ты тогда напишешь пьесу про нас, а не про американцев.

Сам того не зная, он задел больное место отца. Шартен оцепенел, ясно представляя себе, что придется испытать его сыну. Он смотрел на Шарля и видел, что тот увлечен перспективой войны — должно быть, война ему представляется легкой, приятной прогулкой, в которой за каждый шаг дают ордена и чины. Неужели нельзя что–то сделать, отговорить Шарля, растолковать ему, что война не может быть прогулкой и за каждый шаг там придется платить кровью?

Он попробовал что–то сказать, но сын перебил его:

— Я не понимаю тебя, отец, твои слова явно расхо ;дятся с тем, что ты пишешь. Я ведь очень хорошо помню все твои произведения. Ты пишешь о войне совсем иначе. И твои убеждения — это мои убеждения. Я привык тебе верить… Не думаю, чтобы война с Вьетнамом была безопасна для нас. Но лучшей практики не придумаешь. А вмешиваться ты и не пытайся! Приказ уже отдан, послезавтра мы отправляемся.

Свой первый очерк Нина Сокол писала очень долго. Тщательно, много раз переделывала, обдумывала и отшлифовывала она каждую фразу. Снова и снова перечитывала записи в блокноте, боясь что–нибудь пропустить, чего–нибудь не использовать. Вспомнила слово в слово свой разговор с бригадиром и проверяла, все ли правильно у нее записано.

И вот наконец первый очерк готов. Много их еще будет в жизни Нины Сокол, когда она станет журналисткой и начнет работать в редакции газеты, но такого чувства ответственности, такого волнения ей, быть может, не придется испытывать никогда. При одной мысли, что ей нужно читать свой очерк перед всеми участниками кружка, Нину бросало в дрожь. Ведь это не то, что в школе читать свою домашнюю работу. Это очерк, и критиковать его будут беспощадно. Нина представляла себе лицо Ирины Гонта, когда она будет слушать очерк; представила Веру Кононенко, веселую, очень смешливую девушку, постоянно влюбленную в какого–нибудь знаменитого актера, — она тоже не даст спуску; представляла серьезную Лиду Уварову, — однажды ее заметка о школе была напечатана в «Пионерской правде», и с тех пор Лида пользуется на курсе большим авторитетом; перед глазами ее встало обожженное лицо Игоря Скворчика, — слушая, он всегда подпирает щеку рукой, словно у него болят зубы; на их курсе Игорь самый старший, он был на войне, и поэтому все относятся к нему с большим уважением; вспомнился ей Валя Волк, бойкий юноша с чрезвычайно острым языком — его, пожалуй, надо бояться больше всего. Хорошо, что будет товарищ Кащук, он уже, наверное, не> допустит обидной и несправедливой критики.

Все произошло именно так, как представлялось Нине. Студенты собрались в аудитории сразу же после лекций. Это было первое практическое занятие кружка, первое обсуждение уже написанного очерка, поэтому слушателей пришло много. Нина взглянула на собравшихся и похолодела от волнения — боже, как страшно! Она присела на кончик скамьи и замерла в ожидании. Наконец пришел Кащук, высокий, очень худой, — студенты утверждали, будто у Кащука нет фаса, а только профиль, и это очень походило на правду.

Игорь Скворчик, которого в прошлый раз выбрали старостой кружка, предоставил, слово Нине.

Нина пошла к столу, с трудом передвигая ноги, ей казалось, что она ступает не по паркету, а по вязкой глине. Кажется, перед своим первым стартом она волновалась куда меньше.

Девушка начала читать. Ирина Гонта даже вздрогнула, услышав изменившийся от волнения голос Нины.

Неужели и ей придется когда–нибудь вот так же читать перед всеми свое произведение? А ведь придется, обязательно придется!

Ей очень хотелось, чтобы очерк Нины Сокол всем понравился. Как было бы приятно выступить, поздравить Нину и сказать: «Давайте попробуем послать этот очерк в газету, его, наверное, напечатают».

Но Ирина видела: чем дальше, тем равнодушнее становятся лица слушателей. Ей и самой стало трудно следить за основной мыслью. Ирина с ужасом заметила, что Вера Кононенко украдкой зевнула. Староста кружка Скворчих тоже слушал Нину довольно рассеянно.

Нина окончила чтение при полном молчании слушателей. И вдруг в тишине раздался голос Вальки Волка, самого ехидного и злоязычного студента:

— Этот очерк нужно передать политехническому институту, там его используют как пособие для изучения подъемных кранов и экскаваторов.

— Товарищ Волк! — оборвал его Скворчих. — Если хочешь выступить, попроси слово.

— А я уже все сказал, — и Валька Волк спрятался за спины сидящих впереди.