Вадим Собко - Стадион

Будущее казалось таким страшным и мрачным, что девушка зарылась лицом в подушку и горько заплакала.

Где–то внизу прозвенел гонг. Это Шиллинг сзывал своих воспитанников на праздничный новогодний завтрак. Эрика Штальберг не шевельнулась. Пусть завтракают без нее. Ей слишком тяжело, а лишний раз видеть Шиллинга было просто не под силу. Она не останется здесь, не останется.

Перед ней выплыло лицо Тома Гаркнеса. Как удивился бы Шиллинг, услышав его слова. Оказывается, Том совсем не так прост, как кажется на первый взгляд. С ним можно дружить. И что же? Навсегда отказаться от надежды на встречу с Тибором? Нет, это невозможно. Она вернется домой, хотя бы ценой нарушения контракта, ценой тюрьмы.

В эту новогоднюю ночь Петру Павловичу Соколу не повезло. Вместо того чтобы сесть с друзьями за стол и выпить добрую чарку, пришлось дежурить, мотаться по городу из конца в конец, развозить пассажиров, торопящихся в гости, или веселые компании, уже побывавшие в гостях.

Но Петр Павлович не слишком сетовал на свою судьбу. Он надел под пиджак два свитера, а поверх пиджака меховую куртку, отчего коренастая фигура его значительно округлилась, на ноги — валенки, на голову — ушанку. Хоть на Северный полюс езжай!

В этот вечер у шофера Сокола не было ни минуты простоя. Всю вторую половину дня он со своей машиной то ожидал возле «Гастрономов;», то возил целые вороха разных покупок. Не раз ему приходилось принимать участие в спорах пассажиров — например, решать вопрос, какую закуску лучше всего купить к токайскому.

Около десяти часов количество пассажиров, делающих закупки, значительно уменьшилось, зато появились пассажиры, спешащие в гости. Между одиннадцатью и двенадцатью часами на стоянках такси творилось нечто невероятное. Взволнованные, запыхавшиеся киевляне набрасывались на подходившие машины, не давая им остановиться.

В двенадцать часов все будто ножом отрезало — наступило полное затишье. На стоянках скопилось множество машин, водители не спеша закуривали, поздравляли друг друга с Новым годом. В эту минуту за всеми столами произносили первый тост.

Перерыв в работе продолжался, вероятно, с полчаса. Потом снова появились пассажиры. Все уже подвыпившие, шумливые, разговорчивые, они оживленно поздравляли друг друга и шоферов с Новым годом и никуда особенно не торопились. Особенно напряженно Петру Павловичу пришлось работать после двух часов, когда компании гостей стали переходить из одного места в другое или расходиться по домам. Шофер Сокол хорошо знал, сколько происшествий бывает в новогоднюю ночь, и внимание его было напряжено до предела. Он прислушивался к работе мотора, к ходу машины, приглядывался к сигналам других машин и успевал еще отвечать на вопросы пассажиров. Теплые свитеры сейчас казались совершенно лишними — старого Сокола прошибал пот.

Киев праздновал Новый год шумно, широко, размашисто. На всех улицах слышались песни; на Крещатике стало людно, как днем. Даже сильный мороз никого не пугал — по рыхлому скрипучему снегу только приятнее гулять.

Сокол отвез на Лукьяновку трех военных и возвращался в центр по улице Артема. Недалеко от его дома машину остановили новые пассажиры, два молодых человека — один очень высокий, другой пониже.

«Интересно, вернулась ли уже Нина? — подумал Сокол, скосив глаза и безошибочно находя взглядом свои окна. Как раз в это время там вспыхнул свет. — Пришла, значит… Утомилась, должно быть, после своего первого бала».

Он ехал вдоль улицы Артема, не слушая, о чем говорят за его спиной, но вдруг имя «Нина Сокол», произнесенное одним из молодых людей, заставило его насторожиться и прислушаться. Теперь Петр Павлович уже не пропускал ни единого слова.

— Ручаюсь тебе, чем хочешь, — развязно говорил низенький, — что я эту Нину Сокол приберу к рукам в два счета, и никуда она от меня не уйдет. Чемпионка там или не чемпионка — это никакого значения не имеет, все они одинаковые. В ресторан сводишь — и полдела сделано. Знаешь, как мы с ней уже целовались.

— Что ты сказал? — медленно переспросил высокий, как бы постепенно постигая смысл услышанного.

— Я говорю, знаешь, как она целуется? Не знаешь? А я уже знаю!

На мгновение в машине настала тишина. Улица вдруг словно поплыла перед глазами Сокола. Крепко стиснув зубы, он не сказал ни слова, не вмешался, желая узнать все до конца. Вот какой новогодний подарок принесла ему Нина!

«Что же дальше? — думал Сокол. — Говори.., или нет… лучше молчи!»

Дальнейшие события развернулись молниеносно. Позади Сокола раздались две звонкие пощечины, и высокий закричал:

— Я тебя научу, как о девушках разговаривать! Вон из машины! Товарищ водитель, стойте!

— Ты с ума сошел! — завизжал низенький.

Дверцы машины были уже открыты. С каким наслаждением шофер Сокол помог бы выбросить на синий утренний снег этого наглеца! Но высокий пассажир не нуждался в его помощи.

— Влюбленный идиот! — закричал низенький, выпрыгивая из машины. — Все равно я ее…

Последних слов Сокол и Русанов не услышали. Мотор загудел, и машина рванулась вперед.

— Куда теперь? — внезапно охрипшим голосом спросил Сокол.

И вдруг Владимира Русанова, обычно сдержанного и неразговорчивого, словно прорвало. Он не думал о том, что перед ним незнакомый человек, которому, может быть, вовсе не интересно его слушать, — так велика была потребность излить свои чувства.

— Вы понимаете, — горячо заговорил он, — есть одна девушка… — он сам удивился, впервые поняв, что в нем происходит, и решительно добавил: — Да, я ее люблю. А этот «друг», — Русанов презрительно кивнул на пустое место рядом, — врет, будто целовался с ней, по ресторанам водил. Ничего плохого нет, если и водил, но раз такая девушка пошла с тобой, то уважай ее… А он хвастается, грязью обливает. Подметки ее он не стоит! Вот и получил по морде, — уже словно раскаиваясь, закончил Русанов. — Может, и не следовало рук пачкать, но я не сдержался…

— И правильно сделали, — сквозь зубы сказал шофер. — За такое надо морду бить.

Никогда в жизни ему и в голову не приходило, что о Нине кто–нибудь может говорить в таком тоне, как тот побитый, оставленный на заснеженной, еще темной улице пассажир. Шоферу казалось, что на него обрушилась страшная беда, и как с такой бедой жить дальше, он не знал.

— А главное, ведь все врет, подлец, — снова заговорил Русанов. — И как ему…

— А если не врет? — слойно отрывая слова от языка, спросил Сокол.

— Как так не врет? — Русанов не мог даже допустить подобной мысли. — Нет, врет, — убеждая в первую очередь самого себя, решительно сказал он.

Сокол промолчал. Он боялся признаться во всем этому симпатичному и, видно, очень чистому юноше. Старого шофера тронуло то, что он так рьяно встал на защиту Нины, и то, как он говорил потом о своей любви. Хотелось сказать ему что–то теплое, душевное. А над всеми этими мыслями, над чувством симпатии к Русанову и презрения к тому, другому, как темная туча, нависло ощущение тяжелого, непоправимого горя.