Вадим Собко - Стадион

Долго раздумывал генерал Стенли. Его изворотливый, привыкший к разного рода международным интригам и комбинациям ум не находил успешного хода. Так прошло, должно быть, с полчаса — небывало долгое время для того, чтобы принять всего–навсего одно решение. Наконец Стенли нажал кнопку и вызвал адъютанта.

— Узнайте, как здоровье Анри Шартена, — приказал он.

— Слушаюсь, — щелкнул каблуками адъютант и исчез.

Стенли снова заходил по кабинету.

— Анри Шартен уже выздоровел. В понедельник собирается уезжать домой, — доложил, появляясь в дверях, адъютант.

— Где он?

— Уже переехал из клиники в «Ритц».

— Машину к подъезду.

— Прикажете ехать с вами?

— Нет, можете остаться тут. Я вернусь через полчаса.

Стенли вышел.

Последние месяцы были страшными для Анри Шартена. Когда горничная вошла в номер, дверь которого, к счастью, была не закрыта, и увидела распростертого на полу старика, она сразу же подумала, что это скоропостижная смерть. Но метр Шартен еще дышал, из его груди вырывалось тихое хрипенье, и горничная побежала к портье. Тот вызвал скорую помощь, и старика увезли в клинику.

Когда генералу Стенли доложили об этом, он спросил:

— Умрет?

— Есть надежда на выздоровление.

— Когда сможет работать?

— Не раньше, чем через полгода.

Полгода генерал Стенли мог не думать о писателе. Ему нужны активные деятели, а не знаменитые полумертвецы.

Шартен пришел в себя уже в клинике и не сразу понял, где он. Темноватая тесная палата напоминала скорее тюрьму, чем больницу.

Скрипнула дверь, и вошла сестра, седая старушка.

— А, пришли в себя? — с профессиональным равнодушием заметила она. — Вот и хорошо, а то мы уже думали, что придется звать столяра.

— Вы очень любезны, — слабо отозвался Шартен.

И вдруг ему вспомнились все события, предшествовавшие болезни, смерть Шарля, и Шартен чуть было снова не потерял сознание.

На следующее утро пришел врач, бесцеремонно ощупал и выслушал больного, приказал лежать неподвижно, прописал лекарства и ушел, чтобы снова появиться на другое утро. Повторив все свои предписания, он добавил запрещение читать газеты и снова ушел. И так в течение двух месяцев Шартен видел только его да старенькую сестру. Утро, день, вечер, ночь были однообразны, как вопросы доктора.

А в парижских газетах в это время писали о гибели его сына, выражали сочувствие, сообщали о его болезни. Ничего этого Шартен не знал. Он лежал в полном одиночестве, и ему казалось, что мир начисто забыл о нем.

И все эти нескончаемые долгие дни он думал, думал и думал. Перед его глазами проходили картины недавнего прошлого. На стадионе «Олимпия» маршировали солдаты, и даже мерное тиканье часов в коридоре походило на топот солдатских сапог. Потом в воображении его возникал другой стадион, еще не достроенный, шумный, веселый. Два часа, проведенные там, пожалуй, не забудутся никогда. Потом сознанием овладела мысль о смерти Шарля, и наступил черный бездонный провал в памяти.

Могучий организм все–таки выдержал. С каждым днем Шартен яснее чувствовал, как оживает раненое сердце, и наконец врач разрешил ему сидеть в кровати. Скоро он впервые прошелся по комнате, потом вышел во двор, где под зелеными каштанами сидели люди в синебелых пижамах — единой форме для всех больных.

Выздоровление не принесло Шартену радости. Быть может, лучше ему было умереть, не приходя в сознание. Слишком мучительными и противоречивыми были его мысли. И зачем возвращаться к жизни, когда не знаешь, как жить, каким путем идти, чтобы быть честным?

Наконец его выписали из больницы. В приемной он надел свой старый костюм. Пояс пришлось затянуть на три дырочки туже — так он похудел. Но как было приятно прикоснуться к своей собственной знакомой одежде! Шартен почувствовал запах своего любимого одеколона и подумал: а может быть, жить еще стоит? Нет, надежды напрасны, никогда уже Анри Шартен не обретет душевного равновесия.

Он переехал в отель, в тот же номер. Надо с недельку отдохнуть, а потом — домой, в Париж. Думать о домике на улице Гренель, где каждый угол напоминал Шарля, не хотелось. Шартен оттягивал свой отъезд. В Берлине о нем забыли, и он только радовался этому.

Тем сильнее было его удивление, когда в его комнате вдруг появился генерал Стенли. Американец, как всегда шумный и веселый, принялся расспрашивать его о здоровье, сказал, что ежедневно справлялся о состоянии метра Шартена, и только перегрузка государственными делами помешала ему навестить писателя раньше. Шартен не догадывался о цели приезда генерала, однако хорошо понимал, что тот приехал вовсе не для того, чтобы выразить свою радость по поводу его выздоровления.

— У нас в Берлине, в восточном секторе, начинаются международные студенческие соревнования, — небрежно, словно не придавая этому факту никакого значения, сказал генерал.

— Это, должно быть, интересно, — равнодушно отозвался Шартен.

— Вы не хотели бы съездить туда?

Шартен вспомнил о своей работе на стадионе и покачал головой.

— Такие развлечения не для меня. Значит, они успели построить стадион?

— Успели. Там будут не только соревнования. После соревнований состоится митинг.

— Меня это мало интересует.

— Я понимаю ваше состояние и от всей души сочувствую вам, но мне очень хочется вас побеспокоить — я прошу вас выступить на этом митинге с речью, — ласково, но внушительно сказал генерал.

— Что же я могу сказать?

— Они будут болтать о мире, а я хочу, чтобы вы сказали доброе слово об американцах и англичанах, которые освободили Европу, одним словом, в популярной форме выразили идею вашей пьесы, которая сейчас с таким успехом идет во всем цивилизованном мире.

Шартен задумался, глядя на генерала. Стенли не мешал ему размышлять. Решалось важное дело, и торопливость тут была неуместна. Если Шартен выступит с трибуны, а в публике его поддержат тысячи две–три членов спортивного общества «Тевтон», то митинг наверняка примет совсем иное направление.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился Шартен. — Я выступлю на митинге.

— Может, вам самому будет трудно подготовить речь, так мы охотно вам поможем — осторожно сказал генерал, еще не зная, как отнесется к этому предложению писатель.

В глазах Шартена вспыхнул злой огонек, он чуть заметно усмехнулся, но тотчас же крепко сжал губы. Стенли ничего этого не заметил.

— Буду вам очень благодарен, — спокойно ответил Шартен глядя мимо генерала Стенли на стену.

— Я всегда был уверен в вашем патриотизме, Шартен! — весело воскликнул генерал.

У писателя сегодня было на редкость покладистое настроение. Стенли даже испытывал разочарование от той легкости, с которой был разрешен этот деликатный вопрос. Шартен, вероятно, готов на все — надо иметь это в виду. Но в следующий раз генерал уже не пойдет к нему лично, достаточно будет передать приказ через адъютанта.