Николай Горбачев - Битва

Низкий свет от настольной лампы, рассеиваясь в окружающем пространстве, создавал ощущение желанной мягкости, покоя, лишь ровная желтизна словно полированной, но не слепящей бронзы разлилась по глади стола. Звягинцев любил и низкий свет, и возникавшее ощущение покоя, тишины, даже какой-то словно полуреальности, любил остаться один в кабинете, когда заканчивался рабочий день, отсекались наконец дневные заботы и суета. Это были те желанные и необходимые минуты, в которые он своим недюжинным от природы умом, отточенным опытом, постигал хитросплетения жизни, встававшие перед ним, министром, проблемы государственной важности, отмеченные широтой, размахом и величайшей ответственностью, нередко таившие в себе противоречия и опасности ничуть не меньше, чем те, какие таят каменно молчаливые айсберги.

И в этот вечер внешне все было привычным: те же тишина, покой, тот же низкий нерезкий свет, та же облитая желтизна стола; и новой, отличной, а постороннему человеку, возможно, показавшейся бы совершенно несущественной деталью, пожалуй бы даже не бросившейся в глаза, было лишь то, что на большом столе перед Звягинцевым лежал документ всего в две странички машинописного текста; в правом верхнем углу его уступом, будто лесенка, значилось: «Проект». Да, именно теперь перед министром лежал этот документ, лежал уже не один час, лежал с того момента, когда Звягинцев, вернувшись после бурного заседания межведомственной комиссии, на котором пробыл до обеда, потребовал принести ему проект записки в правительство.

Он прочитал текст уже несколько раз, сначала с раздражением, с острой, до кипения, реакцией неприятия, потом с желанием понять, как и почему все же такая записка появилась; затем читал автоматически, со странным тупым равнодушием, пробегая глазами строчки и автоматически же сознавая, что слова уже не воспринимаются, остаются словно отъединенными, и Звягинцев в какую-то минуту чувствовал, что тоненькая нить, на которой держалось его чтение, обрывалась, что он уже давно не читал, а только повторял, повторял одно слово: «Записка, записка, записка…»

Вновь с усилием заставлял себя напрягаться, вновь старался вчитываться и ощущал физически — неодолимым комом, глыбой вырастало перед ним осознание, даже не осознание, а реальное видение беды… Да, беды. И та беда была связана с Умновым, с его детищем «Меркурием».

«…Считаем, что к настоящему времени экспериментальный образец «Меркурия» не дал с определенностью положительных результатов, и прежде всего реально не выявил правильности и перспективности принципов, заложенных в комплексе, на который возлагается задача обороны от средств ракетного нападения.

Поэтому, учитывая, что международная обстановка, усиливающаяся гонка вооружений в странах, входящих в агрессивные блоки, особенно рост и накопление в их арсеналах стратегического ракетного вооружения, оснащенного ядерными зарядами, требуют эффективных мер по созданию в кратчайшие сроки противоракетной системы, полагаем целесообразным принять следующие незамедлительные меры:

1. Министерству обороны, Министерству вооружения совместно с заинтересованными проектными организациями рассмотреть в возможно сжатые сроки эскизный проект «Щит» и дать свое согласованное заключение.

2. Особому конструкторскому бюро № 23 (т. Горанин Г. В.) предоставить преимущественное право размещать на заводах Министерства вооружения заказы по экспериментальному комплексу «Щит» и соответственно кооперирующихся с ним систем.

3. В целях объединения усилий в дальнейшем, по мере выявления реального значения комплекса «Щит», предусмотреть слияние ОКБ (т. Умнов С. А.) и ОКБ № 23 с передачей последнему всей опытной аппаратуры, технической документации, неоконченных разработок по комплексу «Меркурий»…

Внизу текста стояли подписи трех членов Научно-технического совета, но подписи председателя там пока не было, и хотя Звягинцев сознавал, что записка, таким образом, не обрела еще магической и материализованной силы, которая с неизбежностью приведет все в движение, приведет к необратимым последствиям, как только подпись будет поставлена, однако Звягинцев знал и другое: такие записки просто не появляются, вся эта идея, весь этот замысел, выходит, получили какую-то поддержку, одобрение, они, выходит, живут… На записке есть уже и визы, и ему прислали тоже на визу. Он уже представил и последствия — Постановление правительства. Постановление… Дух и букву его он должен будет проводить в жизнь каждый день, каждый час — проводить с убежденностью и верой, внутренним сознанием правоты, правильности, с высшим сознанием государственной необходимости. Именно такое понимание своей роли, преломление ежеминутной практики через призму такого сознания давно уже стали для него незримым и естественным мерилом, неотъемлемой от него системой взглядов, системой поступков; он давно уже не принадлежал себе в обычном человеческом представлении — принадлежал всецело государственному делу и служил ему беззаветно, как истинный жрец, что для него, министра, имело, как он считал, особый смысл, особое значение.

Особый смысл, особое значение…

Он в эти теперь уже долгие вечерние минуты думал над судьбой «Меркурия», над судьбой Умнова, которого сам когда-то склонил, подтолкнул на эту работу, и потому «Меркурий» считал близким, своим по той каждодневной причастности к нему, по той вере, которая жила в нем, в проект и в самого Умнова. И вот все это должно было быть поломано, разрушено, и он сидел в смятенных чувствах, точно внутри у него пронесся губительный тайфун, разметавший и опустошивший все, и Звягинцев в те мгновения, когда автоматически пробегал текст, думал о том разговоре, который состоялся у него еще днем, — о разговоре с Умновым, позвонившим из Шантарска. Сознавал, что далеко не лучшим образом провел разговор, вернее, далеко не тем скрытым и успокоительным он оказался, а в таком искусстве как-никак ему-то, Звягинцеву, следовало быть докой… Докой! И, конечно же, весь его «плетень», вся грубоватость и неуклюжесть не скрылись от Умнова; он, верно, многое понял, не зря спросил, будут ли представители на пуске.

Записка, записка, записка…

В какой-то миг Звягинцев ощутил леденящий холодок, коснувшийся сердца, он явился вместе с новой мыслью, да и вызван, очевидно, был ею: «А если все же печать временности? Если просчет? И в государственном масштабе? Ты подпишешься под ним?.. Но за просчетом обычным, случается, кроется непоправимая беда, а какая же она за государственным?!»

И тогда-то, пока, оглушенный этой мыслью, Звягинцев, будто после чумного, в удушающем зное, сна, медленно выходил из этого состояния, как всегда, счастливая память высветила перед ним прошлое, далекое, но и волнующе близкое.