Николай Горбачев - Битва

— «Дон», как дела?

Там, видно, выражали неудовольствие столь частыми запросами, потому что Сергеев, не обижаясь, улыбчиво парировал:

— А как же! Волнуемся! — И, получив разъяснения, вешая на рычаг телефонную трубку, весело, не сдерживая радости, объявлял: — Все в порядке! Пока идет нормально, товарищи.

Отсек аппаратурного корпуса, отделенный фанерными перегородками от общего зала, громко именовался командным пунктом, и теперь тут кроме военных и штатских инженеров, сидевших за разномастными индикаторами, другого народу было немного: Сергеев с Фурашовым, еще двое или трое военных, прилетевших вместе с ними. Умнов и его помощники — эти задерживались в отсеке недолго, что-то докладывали Умнову или спрашивали, тотчас уходили к аппаратуре, на свои участки.

Стараясь делать это незаметно, Фурашов, однако, поглядывал на Умнова, следил невольно за его поведением. Казалось, тот был спокоен, однако эта внешняя беспечность, игольчатые вспышки в глазах товарища рождали у Фурашова тревожное предощущение, глухое, необъяснимое, и, стараясь погасить его, избавиться от давящего чувства, он тем не менее находил, казалось, то и дело подтверждение ему в черточках поведения Умнова, в словах, фразах его. Перед контрольным включением аппаратуры Умнов по громкой связи зачитал протокол, который на днях в Шантарске они с Сергеевым подписали, читал он его ровно, спокойно, и ничего бы в том, пожалуй, особенного не было, и Фурашов даже с интересом слушал, сидя в отсеке, потому что главный давал свои комментарии к пунктам протокола, то шутливые, то едко-саркастические, то убийственно холодные, и это тоже, верно, отвечало его настроению — все было спокойно рассчитано, будто в спектакле. Холодно-строго заключил:

— Надеюсь, всем ясно! Должны сработать, другого не дано, вот так… Все!

Сердце Фурашова сжалось: он отчетливо представил, какие чувства владели Умновым, и покосился на Сергеева. Тот сидел у стойки громкой связи с рассеянной, все понимающей улыбкой.

От невеселых размышлений Фурашова отвлек доклад солдата из-за шторы, отгораживающей закуток связистов, но теперь распахнутой просторно и широко:

— «Дон» в тридцатиминутной готовности!

В командном отсеке все разом пришло в движение. Высокий и прямой, весь напряженный, встал Сергеев; зачем-то надел фуражку, точно ему предстояло сейчас кого-то встречать или принимать ответственный доклад, строгое и суровое выражение легло на сухощавое умное лицо, длиннопалые руки убрал за спину. Подстегнутый каким-то подсознательным порывом, Фурашов тоже встал: ощутимее показалась духота вязкого воздуха, настоянного запахами краски, ацетона, перегретой аппаратуры. И доклад, и неведомая сила, заложенная в нем и поднявшая их с Сергеевым, поднявшая и других в командном отсеке, словно бы не касались Умнова — он сидел в расслабленной, спокойной позе, даже глаза под очками, казалось, были прикрыты; не шелохнулся секунду-другую, еще как бы скованный этой дремотой, и было неожиданным, когда он отчетливо проговорил:

— Выходит, тронулось!

Поднялся и уже буднично отдал распоряжение включить аппаратуру.

Четкий рабочий ритм, сразу же набравший крутой темп — заработала громкая связь, пошли один за другим доклады и запросы, — отвлек на какое-то время Фурашова: живая, пульсирующая динамика подготовки к пуску захватила его, и он теперь только впитывал обостренно все, что здесь, в отсеке, делалось, жил лишь этим. Умнов отдавал распоряжения, командовал, то и дело запрашивал точки о параметрах, уровнях и показаниях приборов, вызывал по громкой связи стартовую позицию, допытывался — как ракета, «прозвонили» ли каналы команд. И, глядя на него уже без опаски, Фурашов с облегчением, с прихлынувшим восхищением думал: «Нет, Гигант — молодец! Молодец!» И еще теснились, глыбились не очень-то изящные, даже скорее корявые, но возвышенные мысли о том, что тот в самом центре, в фокусе событий, что он держит, как в кулаке, энергию, силу, волю многих десятков людей, живую энергию всей аппаратуры не только здесь, но и разбросанной по другим точкам. И волю их — Сергеева и Фурашова…

Наконец прошли все доклады с «Дона»: о пятиминутной готовности, о минутной… О пуске. И тогда все стихло разом, прекратились команды и доклады, у индикаторных линеек в экраны вперились и операторы, и помощники Умнова; и всем теперь было ясно — затишье перед новым всплеском. И, словно боясь, что затишье затянется слишком, и тишины этой, лишь скрашенной шмелиным гулом вентиляционной системы, не выдержат человеческие перенапряженные нервы, Умнов негромко, как бы только для себя, спросил в переговорную трубку:

— На точках… ракета не обнаружена?

И будто этот тихий, негромкий вопрос, кем-то усиленный, взорвал тишину — от экранов посыпались доклады:

— Есть цель!

— Есть цель!

— Захват! Захват!

Коротко, точно отсчитывая секунды, замигало красное табло, взревела, оглушая стартовую позицию, сирена, и Фурашов представил, как расчет бросился сейчас от установки в укрытие (сколько раз он такое видел!), и мельком отметил: счетчик, отстукивая, отсекая секунды, перескочил очередную отметку. Слышно было, будто вдалеке мягко набирал скорость паровоз: чуф-чуф… Значит, вступила в работу вычислительная машина.

И вдруг табло погасло. Прекратилось чуфыканье…

Люди замерли. Молчали. Все было ясно: что-то случилось с машиной. Что-то… Окаменело, будто статуя, застыл Умнов: казалось, в нем остановился ток крови.

Тотчас то тревожное ощущение, забытое в живой динамике, царившей только что здесь, в отсеке, вновь жгуче коснулось Фурашова, и он, не отдавая отчета, что еще сделает, шагнул к Умнову. Возможно, Умнов упадет, возможно… И, должно быть, этот шаг, единственное движение здесь, в отсеке, в гнетуще-застылой секундной обстановке, вывел Умнова из состояния окаменелости: он кинул взгляд на Фурашова, теперь оказавшегося рядом, всего в шаге, и, будто даже не увидев его, поднял переговорную трубку:

— «Кобра»! Эдуард Иванович, что случилось?

— Остановилась программа.

— Так перезапустите программу.

— Но, Сергей Александрович…

— Никаких «но»! Выведите из обморока машину! Перезапустите программу!

— Есть!

Казалось, Умнов не видел теперь вокруг себя ничего, казалось, он был в отсеке один — стоял каменно и одиноко. Включилось, замигало вновь табло, зачуфыкал мягко и отдаленно «паровоз» — живые звуки наполнили отсек.

— Старт!

Не сдвинулся с места Умнов и теперь, не бросился к экранам, лишь неведомо почему поводил головой вправо-влево; все, кто был в отсеке, столпились у индикаторов. Даже Сергеев, склоняясь возле крайнего индикатора, возвышаясь над спинами операторов, следил за мерцавшими в искристой россыпи экранами. И только Фурашов, чувствуя тягучую слабость в ногах, стоял, не двигаясь, на прежнем месте, рядом с Умновым, рассеянно, с трудом постигая все происшедшее в эти мгновения на его глазах. В онемении, с шумом в голове, — должно быть, все же спадало напряжение, — он раньше ощутил пожатие руки, а уже после, вскинув глаза, понял, что руку пожал Умнов… Недоумение готово уже было отразиться на лице Фурашова, но тотчас онемелость и шум в голове как прорвало: