Николай Горбачев - Битва

Рыже-прокуренными пальцами Бондарин сбил пепел сигареты в простую жестяную пепельницу на непокрытом столе:

— Надеюсь, против такого пункта возражений не будет? Как говорится, чистая правда-матка.

— Это вы называете правдой-маткой? Записать так — значит забить в «Меркурий» осиновый кол.

— Возможно, Сергей Александрович… А если нельзя ставить на боевое дежурство, то как прикажете?

— Но комплекс экспериментальный, не забывайте! Отметить необходимость доработок — согласен, но и сказать: «Меркурий» жизнеспособен…

— Жизнеспособен? — вздернулся Бондарин. — Военные стратеги Запада — знаете! — планируют массированные ракетные удары! Тут и подумаешь, уважаемый Сергей Александрович…

— Развитие «Меркурия» может идти в направлении расширения боевых возможностей.

— Яичко в курочке… К тому же время, время! Нам необходимо думать о ближайшей перспективе. Крайне близкой.

— При такой позиции военной стороны не считаю возможным подписать отчет — изложу особое мнение…

— Дело ваше. И ваше право.

12 сентября

На головной точке опытного образца «Меркурия» вторую неделю ждем шкафы интеграторов. Все стоит без движения, аппаратура выключена, подниматься на этажи тошно: тихо, безжизненно, как в пустом доме.

Из кабинета Сергеева связался с Москвой, с директором завода, тот сначала замялся, потом начал петлять:

— Ничего особенного, Сергей Александрович. Обычные производственные качели: хвост вытащишь — нос, глядишь, увяз, и наоборот. Думаю, на днях получите.

Еще прошло десять дней. Опять звоню.

— Да, да, виноваты! Хоть голову с плеч… Но как снег на голову — срочное задание.

— Крутишь, Владимир Святославович! Такое срочное, что аппаратуру «Меркурия» отставляешь? Особое решение есть.

— Мое дело какое, Сергей Александрович? Сверху — молот, снизу — наковальня… Но — выкрутимся, выкрутимся!..

14 сентября

На головную точку ехали с Овсенцевым мрачно и молча. В столовой обедали последними, в закутке, отделенном от общего зала темными портьерами, оказались только вдвоем. Овсенцев шумно отложил ложку:

— Сергей Александрович, хочу спросить: неужели верите, что-все так просто, обычные неувязки и нас не водят за нос? Верите?!

Смотрел на него, не отвечал, продолжая есть, — интересно выслушать его до конца: самого какая-то смута в душе точит. Директор завода что-то скрывает, мнется, не говорит толком…

По давней невыветрившейся привычке Овсенцев бухнул в грудь кулачищами-гирями, поросшими рыжеватой растительностью, — значит, наступила точка кипения.

— Неужели не видите, что происходит? Не видите? По всему поведению генерала Бондарина? — Он мрачно помолчал, глядя в тарелку. — Так на опытном образце можем бесславно закончить путь — до боевого «Меркурия» дойти не дадут.

Прав Овсенцев: позиция генерала Бондарина ясна, он ее высказал прямо. Но ты написал особое мнение, оно зафиксировано в протоколе:

«Ускорение, всемерная активизация работ по «Меркурию» дадут возможность накопить научно-технический потенциал в области противоракетного оружия, обеспечат в ближайшее время реальные предпосылки для конструктивного улучшения комплекса, расширения круга задач, какие, безусловно, сможет решать «Меркурий»…

Но особое мнение осталось мнением. Его положили под сукно. Кто же положил? Генерал Бондарин? Или в министерстве? Странно мирно вел себя замминистра Бородин — не возражал, не перечил Бондарину…

Кулаки Овсенцева все еще прижаты к груди.

— Вы видите, Сергей Александрович, и особое мнение — мыльный пузырь, не больше…

— Что предлагаете?

— Ехать надо! В Москву надо!

— Ну что ж, вот и отправляйтесь, Марат Вениаминович.

— Я?! Мне отправляться?..

— А почему бы нет? Выясните все досконально…

— Серьезно, Сергей Александрович? Что ж, готов. Пожалуйста.

К вечеру Овсенцев улетел. Договорились: через два дня выходим на связь.

16 сентября

Смешно всерьез думать, что какое-то число может быть несчастливым, приносить невзгоды, дурные вести; а вот 16 сентября оказалось таким: в обед на площадку комплекса сообщили — я должен явиться в Москву. Меня разыскали в аппаратурном комплексе, и штабной офицер только и смог сказать: передали — явиться в Москву.

— Чье распоряжение?

— Сказано: явиться в министерство, а кто передал — не помню, мудреная фамилия.

— Министр Звягинцев?

— Не Звягинцев, не министр — точно.

Самолет отправлялся от центральной площадки, от городка, — взяв машину, поехал туда. Бетонка плыла под колесами — бесконечная белесая лента, перепоясавшая степь, неуютную, рыже-колючую. Терялся в догадках: что за вызов? Обычно было известно, зачем и почему вызывали. К тому же до сих пор не было случая, чтоб такие вызовы подписывал кто-то другой, кроме Звягинцева. На худой конец — Бородин, его заместитель. И почему молчит Овсенцев?..

В городке в штабе показали телефонограмму: все так — ни мотивов, ни причин. Не было даже четкого требования приехать — «сообразуясь с возможностями…». Да, загадочность вызова усугубилась. Из кабинета начштаба Валеева, уже поздно, дозвонился в Москву.

Овсенцев сказал мрачно, с какой-то странной обреченностью:

— Телефонограмма, Сергей Александрович, составлена по всем законам казуистики — другую не хотели давать. Да и то «сам» спихнул на канцелярию… Приезжайте. Не телефонный разговор, но дело пахнет керосином.

«Сам» — это Звягинцев. На расспросы Овсенцев отвечал односложно, в конце проронил, как бы невзначай:

— Новый проект есть. Силы серьезные толкают. Приезжайте немедленно.

Ночь в домике, пустом, пахнущем нежилым — уже с месяц не наведывался сюда, торчал на испытательных площадках, — провел плохо, голову забивали догадки и предположения: что за проект?

Утром с чумной головой — на аэродром. Выйдя из домика, остановился, оглядел парк: топольки и кусты боярышника приживались слабо, росли медленно, у крыльца голо, ссохшаяся глинистая земля потрескалась, будылья выжженной, чахлой травы ссечены и полегли. Сжалось сердце, подумал: «Эх, парк, парк! Не больно ты набираешь силу, как и «Меркурий». Посадить рябину? Привезти из Подмосковья?» Почему-то подумал об этом, а не о том, что ждало в Москве…

Монотонный тягучий гул самолета, как всегда, точно бы давил, прижимал к креслу незримо, но властно. Сидя в полузашторенном переднем отсеке, Умнов, однако, не испытывал привычного угнетения от долгого полета, хотя ночью почти не уснул, и значит, взбодренность, ясность, которые ощущал теперь в себе, — следствие внутренней напряженности, невольной собранности. И это несмотря на то, что, садясь в самолет, приказал себе не думать о том, что ждет в Москве: думай не думай — чуда не будет, прозрения не наступит, и, выходит, гадать до Москвы — только напрасно тратить нервы…