Николай Горбачев - Битва

Тогда Умнов, ошарашенный внезапностью, не произнес ни слова, а когда Звягинцев поднялся, сказал: «Мы поехали», было уже поздно что-то говорить, возражать. Да и что бы он возразил? Какой-то «чудно́й» отдел, какое-то неведомое письмо маршалов, какие-то призрачные перспективы… Промолчал и Борис Силыч: видно, и для него все явилось внезапным, было «вещью в себе».

А через два дня еще более неожиданным оказался звонок — звонил сам Звягинцев. Веселый, энергичный голос в трубке Умнову показался таким густым, словно трубки вовсе не было, голос ее как бы растворил, поглотил:

— Сергей Александрович, вводная, по-военному. Давайте-ка соберите чемоданчик и сюда, прямо ко мне. Через три часа вылет — все узнаете тут. Я тоже сейчас смотаюсь домой… Надеюсь, нет особых причин?

Умнов успел автоматически пролепетать:

— Да нет… Только…

— Вот и хорошо, — перебил Звягинцев; он, казалось, прочитал мысли Умнова: — Хотите спросить, знает ли Борис Силыч? Академик все знает.

— Ясно. Сейчас выпишу командировку и буду у вас.

— Командировка заготовлена. Через два часа жду.

Дома, когда Умнов примчался на машине, стал бросать в обшарпанный дорожный чемоданчик самое необходимое — мыло, зубную щетку, пасту, носки, платки, какую-то книжку, — Леля, помогая укладывать, спросила:

— Куда теперь?

— Не знаю, — искренне ответил он.

Она пристально, даже с каким-то сожалением, посмотрела на него, видно понимая, что говорил он правду, вздохнула с жалостью к нему, осуждением чего-то неизвестного и покорностью своей судьбе:

— Господи боже мой!..

Сашки и Оли дома не было — не вернулись из школы, — и, обняв, чмокнув в щеку немножко обиженную, молчаливую жену, Умнов почти скатился по лестнице вниз, где поджидала «кабешная» машина: о ней, расщедрившись, распорядился Борис Силыч. Однако сразу после звонка Звягинцева, когда Умнов заскочил к Бутакову, тот на его вопрос: «А куда и зачем, Борис Силыч?» — ответил: «Право не знаю. Приедете — расскажете». И трудно было понять, недоволен он или просто равнодушен.

Звягинцев, одетый по-дорожному — легкий серый костюм, без галстука, рубашка-апаш, — выглядел доступнее и ближе; у подножия стола — раздутый черный портфель, на спинке стула — коричневый плащ-болонья, на стол брошена дырчатая нейлоновая шляпа. Умнова уже ждали, потому что, когда он вошел к Звягинцеву, тот оживленно, обрадованно произнес:

— Ну вот, теперь все в сборе!

Кроме Звягинцева в кабинете были еще трое, одетые по-разному — двое в костюмах, третий совсем легко, в нейлоновой белой сорочке, — но, как догадался Умнов, они тоже отправлялись в этот неведомый путь: у ног стояли чемоданчики и портфели, на коленях, на стульях — плащи. Двоих Умнов знал, хотя и не так близко, встречались в министерстве, оба конструкторы; третьего же, высокого, в модном темно-сером костюме, красивого седоватого человека, Умнов не знал.

Здороваясь с каждым, Умнов подал руку и тому высокому, незнакомому; в ответ тот с достоинством кивнул аккуратно стриженной головой — шевелюра густая, кажется, с нее не упал еще ни один волос, — сказал коротко:

— Горанин.

Звягинцев взглянул на часы.

— У нас, товарищи, есть минута времени… Летим сейчас. Мы посоветовались в ЦК и решили показать узкому кругу конструкторов, — он сделал паузу, как бы предвкушая эффект, — возможности некоторого современного оружия. Выбор пал на вас. После посоветуемся, подумаем вместе над ситуацией… Ясно?

Конструктор в белой нейлоновой сорочке угрюмовато, но с достаточной уважительностью к Звягинцеву проговорил:

— Темните, Валерий Федорович… Водородное, что ли?

С рокочущим смешком Звягинцев парировал:

— А вы так и хотите, чтоб все карты сразу? Сам еще толком не знаю! — И взял плащ, портфель. — Машины нас ждут.

Да, теперь это давняя история, но тогда…

Три дня ждали подходящих условий — метеорологи не давали «добро»: то ветер не тот, то менялось атмосферное давление в районе подрыва «спецзаряда». Однако каждый день они приезжали вместе со Звягинцевым на площадку — авось возникнет «окно», сложатся подходящие условия, и баллистическую ракету со «спецзарядом» пустят… Звягинцев в машине шутил, пока ехали долгой дорогой на самую дальнюю стартовую площадку, шутил вроде бы искренне, ядовито подсмеивался над «ветродуями»: «Ну вот сегодня они уж расщедрятся!» Но Умнову приходила в голову неотвязная мысль: какое-то подспудное беспокойство жило в Звягинцеве, которое он и пытался скрыть за шутливостью, внешней беспечностью, и удавалось ему это довольно успешно: его коллеги легко входили в атмосферу шутливости, которую навязывал министр.

На стартовую площадку, огороженную в два ряда колючей проволокой, отдаленную от всех других испытательных площадок, одинокую на многие десятки километров окрест, допускалось строго ограниченное число людей: расчет и руководивший всем генерал со звездой Героя Социалистического Труда. Из посторонних, и казалось, совсем не вписывавшихся в строгую обстановку, здесь находились лишь Звягинцев и четверо конструкторов, было жарко, сухим зноем калилась степь, и они были одеты в сорочки, без галстуков, воротники распахнуты… Даже сдержанный, чопорный Горанин сдался: пиджак на руке, галстук спущен, ворот рубашки расстегнут.

«Окно» пообещали на третий день к обеду, и все они опять явились сюда после завтрака. В столовой ели плохо, нажимая в основном на салаты, заветренные и невкусные, пили охотно чай. Умнов удивился: Звягинцев при своей крупной фигуре, полноте ел, однако, меньше всех — даже салат, поковыряв вилкой, отставил. Волнение и беспокойство, которое он, видно, тщательно скрывал, достигли кульминации, они не скрылись от Умнова не только в столовой, за завтраком, но и потом, там, на площадке у ракеты.

Звягинцев как-то наигранно бодро, с возбужденной веселостью ходил по бетону вдоль загородки — деревянных стоек, между которыми на тонкой капроновой бечеве висели красные флажки. Загородкой, красными флажками, была взята в тесный круг ракета, и вход туда запрещался, лишь расчет занимался последними приготовлениями. Солдаты и офицеры передвигались на этажах испытательных ферм, переговаривались, докладывали в переговорные устройства какие-то данные, и казалось, что два предыдущих дня бесполезной подготовки, оканчивавшейся командой «Отбой», на них никак не повлияли, они и на третий день делали все по заведенному порядку, хотя никто до конца не был уверен, что и на этот раз не последует «Отбой».

От дымчатой капроновой шляпы голова Звягинцева казалась особенно большой, шляпа была как-то лихо, круто сдвинута на затылок, усиливая пуще бодряческий, петушиный вид Звягинцева. За загородкой ракета — белая, поджарая — возвышалась нестрого, даже весело, как будто ее поставили на парад. И эта нестрогость, картинность ракеты, ослепительно яркий день, белесая выжженная трава за колючей изгородью, опаленное до белизны небо — все как бы ненастоящее, игрушечно сделанное — и настраивали Звягинцева на нервозную игривость, и он, прохаживаясь по горячему бетону, кивал, потирал руки, говорил: