Николай Горбачев - Битва

Из пилотской, откинув плотную штору, появился борттехник в кожаной летной куртке, без шлема; держа рукой штору, как бы стараясь прикрыть за собой вход, объявил:

— Товарищи, пробиваем грозовой фронт. Просим обязательно застегнуть привязные ремни. — И скрылся, задернув за собой звякнувшую кольцами штору.

Оба военных напротив Умнова очнулись и недоуменно, после дремоты еще не осознав резкие, неприятные броски самолета и слова борттехника, оглядывались. Сонный майор, который держал путь на курорт, к морю, и еще минуту назад, прикрывшись газетой, дремал, первым улыбнулся:

— Говорят, приезд в дождь, в грозу — к удаче!

Но ему никто не ответил. Самолет круто бросило вниз, оттуда вновь, будто наткнувшись на какую-то преграду, он подкинулся вверх, соскальзывая на крыло: очевидно, летчики совершали маневр. В заполненном салоне именно не слова борттехника, а вот этот резкий бросок словно бы послужил сигналом: все задвигались в креслах, пристегиваясь толстыми брезентовыми ремнями. Пристегнулся и Умнов. Самолет явно разворачивался, теряя скорость, тряска усиливалась, словно теперь он бежал по ухабам и рытвинам, зеленоватые бледные отблески наполняли салон трепетно дрожащим светом — самолет, верно, снижался, по времени уже быть Москве, в салоне притихли. Военные, сидевшие напротив, тоже молчали. Проходили самый пик грозового фронта, и Умнов, подавляя усилием тошнотный приступ, подумал почему-то неприязненно: «Вот тебе и к удаче приезд! Хороша удача… В ящик можно сыграть! А главное, что ждет завтра? Завтра…»

Гроза над Москвой разразилась внезапно, во второй половине дня. С утра парило, духота в обед уже была невыносимой; накалившиеся каменные громады домов, асфальт улиц, чугунные ограды бульваров, давно сниклые деревья с вялыми, как бы сварившимися, листьями — все источало влажно-горячую истому.

Выйдя из подъезда дома часов в одиннадцать, Янов хоть и ощутил парную духоту, отметил неприятную белесоватость неба с подтеками, однако все это не связалось в его сознании с возможной грозой. Лишь позднее, когда отчетливо и зримо сгустилась вся цветовая тревожная палитра, он запоздало заключил: быть грозе…

Одет был Янов в штатское: светло-серый костюм, белая рубашка без галстука, на голове нейлоновая легкая шляпа, в левой руке зажатый в пучок плащ-болонья. Чувствовал он себя в штатском одеянии непривычно и неловко и оделся так под давлением невестки: «Зачем вы, Дмитрий Николаевич, в воскресенье, в выходной, будете в форме? Не на службу, на кладбище хотите ехать». «Ладно, она права, — подумал он тогда. — В воскресенье народу на Новодевичьем много, в форме и верно будешь белой вороной».

ЗИМ ждал у обочины проезжей части. Шофер Игнатий Порфирьевич, или просто Порфирьич, обернувшись к задней дверце, через которую, пригибаясь, садился Янов, учтиво и с достоинством поздоровался. У обоих почти одинаковый возраст: Янов постарше шофера всего на несколько месяцев. За многие годы у них сложилось мудрое и немногословное взаимопонимание: оба не досаждали друг друга разговорами, досконально знали, что делалось у каждого в семье, обменивались новостями коротко, понимали все с полуслова. Вот и теперь Янов глухо бросил: «К Новодевичьему!» — и Порфирьичу не надо было объяснять, что настроение у того не ахти, видно, опять плохо спал ночь. Мельком взглянув, когда Янов садился в машину, он отметил и бледность, и подтечины под глазами, совсем вроде бы и неприметные для кого другого, но не для Порфирьича.

— Жарко! — негромко проронил Янов после долгого молчания.

— Да уж, пекло!

— Тяжело дышать…

— Високосный год…

— Уходят люди, товарищи, Порфирьич…

Шофер помолчал, будто осмысливая сказанное Яновым, мягко возразил:

— А живым о живом думать, Дмитрий Николаевич.

— Живое! Бомбы во Вьетнаме сыплются, напалмом все выжигают, за океаном водородные боеголовки на стратегические ракеты планируют ставить.

— А человек сильней, хоть не сразу одолеет зло.

— Да, сильней…

Янов замкнулся, замолчал, колюче-ершистое выражение легло на лицо: ощетинились брови, губы плотно сжались — ниткой пролегла между ними граница.

Замкнулся Янов не без причины. Поначалу после той фразы Порфирьича: «А человек сильней, хоть не сразу одолеет зло» — он, еще не воспринимая всей глубины этой фразы, просто автоматически отозвался: «Да, сильней…» — но уже в следующую секунду смысл и глубина, внезапно дошедшие до сознания, заставили вздрогнуть: «Ишь ты, хитер Порфирьич, со злом в точку попал! А вот одолеть его — шалишь…» Мрачно-злая волна подкатилась к сердцу, дышать стало тяжело, будто к грудной клетке привалили камень. И одновременно остро вместе с неприятным беспокойством вернулось то вчерашнее, что, казалось, приглушилось, стало забываться. Выходит, не забылось. Да и вряд ли такое может забыться…

Ему казалось, что тяжесть, которую он испытывал, всякий раз ложилась ощутимее и необратимее. Знал он, что она не только от тех «сердечных начал», усилившихся за эти годы, — он на них обращал мало внимания, отмахивался, — она больше от того скрытого, сидевшего в нем, точно заноза, чувства: неужели он что-то перестал понимать в жизни, в происходившем вокруг него? Неужели вправду утратил то умение отсекать второстепенное, видеть и понимать главное, что было, как он считал, его внутренней силой и чем он в минуты самоанализа гордился? Гордился не для бахвальства, не для самовозвышения — для веры, осознания своего места, своей способности и полезности. Иначе — без такого осознания, без веры, что нужен, полезен, — он не представлял своего существования, не представлял, что мог оставаться на этом высоком посту, занимать его. Он понимал, что был слишком прямолинеен, как военный человек, привыкший ясно и четко представлять все, без полутонов и оттенков, будь то решение больших, государственно важных дел или взаимоотношения с людьми, выше стоящими на служебной лестнице, или с подчиненными. Он порой подтрунивал, подсмеивался над собой: «Несовременный! Негибкий, не отвечаешь моде времени». Но, подсмеиваясь над собой, он в глубине души думал иначе — чище и лучше — об этой своей профессиональной прямолинейности. Зоркий, опытный взгляд его подмечал, что та самая гибкость, которую в последние годы выдавали за достоинство, на деле оборачивалась сплошь и рядом обычной беспринципностью. За примерами ему нечего ходить далеко, они у него рядом, как говорится, под рукой — вот тот вчерашний случай, например. Нет-нет, он даже не хочет его вспоминать… И все-таки, все-таки…

Вчера, взяв газету, он взглядом пробежал пеструю последнюю полосу и сразу наткнулся на фельетон с броским заглавием. «Ну вот, очередное! Были уже майоры-свинари, теперь новое…» Так, стоя, не садясь, он прочитал стихотворный фельетон, еще какое-то время, как загипнотизированный, не мог оторваться от полосы, и сквозь расплывшийся, растекшийся, будто водяные знаки, текст вдруг проступило лицо никогда не виденного доселе автора: филерские усики, закрученные в колечки, зеленые глаза подрагивали в ядовито-хитром прищуре, подмигивали и как бы спрашивали: «Ну как я вас, а? Ну как?»