Николай Горбачев - Битва

Ту формулу поведения он усваивал в молодые годы упорно, настойчиво, и так случилось, что постепенно, сначала исподволь, а после уже открыто, во всеуслышание, его стали именовать гибким человеком, и конечно же, когда на повестку дня вставали проблемы выдвижения и роста кадров, тогда легко и просто, без сучка и задоринки, проходила кандидатура Бородина: гибкий человек, к тому же производственник. И он не бойко, без умопомрачительных взлетов, однако уверенно поднимался в гору.

Но, пожалуй, будь он просто гибким, без того особого достоинства, без того качества, которым он гордился в душе, тайно считая его своей силой, — пожалуй, где-то бы, на каком-то этапе, все равно бы сдала, подкачала фортуна. У Бородина был сметливый ум, он обладал одной незаурядной способностью: умел поворачивать самые сложные проблемы, разряжать их, находить из них выходы и, не споря, не вступая в противоречие с начальством, подкидывать ту самую нить Ариадны, которая выводила из лабиринтов и хитросплетений так, как считал и как хотел того Виктор Викторович Бородин.

Впрочем, хотя такая способность, такое поведение и определяли главную часть его жизненного правила, однако у него и с подчиненными, с теми, кто стоял ниже его и на кого распространялась его власть, была тоже своя линия поведения. Он мог при случае встать на равные, быть, казалось, простым, доступным, проявить понимание и участие, говорить на одном языке, даже намекнуть: мол, он-то все понимает, а вот там… а вот те…

Это располагало людей, часто успешно снимало с него ответственность, а случалось, и отводило прямую вину.

Бородин любил порою сложные, неожиданные ситуации, открывавшие такие переплетения и противоречия, когда действительно требовались особое чутье, особая изворотливость, крайнее напряжение душевных сил; тогда он испытывал подлинное удовлетворение, полное торжество, хотя внешне всегда казался спокойным, даже равнодушным, что усиливалось еще больше всем его видом: тонкими, правильными чертами лица, острым ровным косом, глазами с умным прищуром, седой аккуратной шевелюрой…

Теперь как раз такая острая и щекотливая ситуация складывалась вокруг «Меркурия», и хотя она началась не сегодня и не вчера, однако в это утро, войдя к себе в кабинет, находившийся в противоположном от министерского конца коридора, в тихом и спокойном закутке, Бородин уже точно знал, что она поднялась до самой горячей, критической точки. Пройдя небольшую приемную, кивнув секретарше в черном, напоминавшем негритянскую шевелюру парике, сказав: «Пока, Аллочка, ко мне никого!» — подумал с какой-то внутренней веселостью: «Что же, Валерий Федорович, противоборство, о котором вы не хотели когда-то слышать, как говорится, налицо! Но вам сейчас невесело, крутитесь, аки уж на сковороде…»

Он сейчас вернулся от министра: тот собирал на совет многих — не только своих замов, но и некоторых начальников главков, специалистов, советников. Все было иначе, чем тогда, по проекту записки в Совмин, — тогда они были один на один, с глазу на глаз, теперь же совет широкий, представительный. Оно и понятно! Пятки, как говорится, жжет: просто тянуть уже нельзя, надо занимать какую-то позицию, вот и совет, и желание обложиться помягче, чтоб не все синяки и шишки себе… «Но совет советом, а диалог-то все равно произошел между вами, Валерий Федорович, и мной, Бородиным. Только и всего, что принародный, при свидетелях, но это еще лучше: диалог-то в мою пользу!»

В возбуждении, легкими приливами и отливами гулявшем в нем, подступавшем к сердцу щекотным теплом, Бородин, войдя в свой кабинет, небольшой, квадратный, строгий и сдержанный по обстановке — он и тут придерживался правила: лучше переборщить в скромности, чем выпятиться, выставиться, — не сел за стол светлого дерева, а принялся ходить вдоль стены, меряя неслышными, но возбужденными шагами паркетный пол; он знал, что какое-то время ему нужно так походить, оставшись наедине с собой, взвесить и понять, все ли в норме, так ли вел себя, не допустил ли накладок в самых глубинных, не лежащих на поверхности, нюансах. Он медленно, будто включив диктофонную запись, повторял в памяти весь тот, в конце совета, диалог между Звягинцевым и им, случившийся естественно, вернее, естественность диктовал Бородин, хотя никому, кажется, такое и в голову не пришло…

— В конце концов, мы тут, в министерстве, можем хотя бы себе объяснить, что же такое проект «Щит»?

— Заманчиво, Валерий Федорович…

— В чем? В чем видите эту заманчивость?

— Вы знаете… Проект Горанина предполагает использование для борьбы против ракет уже имеющиеся стратегические ракетные комплексы. Преимущества: не нужно строить особые, самостоятельные противоракетные комплексы — только какие-то частичные дополнения плюс создание системы дальнего грубого радиолокационного предупреждения ракетного нападения…

— Н-да, сказочный сюжет…

— Фигурально, Валерий Федорович, потребуются две кнопки. Одна при нужде заставит ракеты сработать по наземным объектам, другой же кнопкой можно послать уже имеющиеся стратегические ракеты навстречу стратегическим ракетам противника, создать, иначе говоря, воздушный щит, заслон…

— Легко сказать… А мы считали? Физически и технически это осуществимо? Глупость. Нонсенс, как сказал бы Борис Силыч Бутаков.

— Всякий значительный проект — знаете! — поначалу содержит глупости. Обязательно, в одном случае больше, в другом — меньше… Но глупости отсеиваются, отделяются со временем, как пустая порода. Закон! Если бы все сразу в чистом виде, мы бы, Валерий Федорович, без работы…

— Не остались бы! Общество определило бы другую работу, главное, чтоб с государственной пользой… А вот тут — не всегда… Не всегда! Надо проверить и исследовать техническую состоятельность «Щита». А то уже скоро год «Меркурий» в подвешенном состоянии — юбилей можно отмечать.

— Подвешенное состояние «Меркурия» тотчас кончится, как только будет принят комплексный проект «Щита».

— То есть? Комплексный?..

— «Меркурий» может войти в комплексную систему. Задача — подчищать остатки после «Щита». Всегда же возникает нужда подчищать…

Он, Бородин, сказал это тогда на легкой философско-минорной ноте, точно желая подчеркнуть полемичность, неоднозначность возможного решения: я так вижу, так предлагаю, я, если хотите, на том стою, но вы должны понимать…

Что ж теперь, перебрав в памяти весь диалог в деталях, до мельчайших подробностей, до оттенков голоса, взглядов, до еле приметных ответных движений, он с удовлетворением, уже привычно, уверенно затормаживая остаточную взбудораженность, подумал: «Не-ет, все, выходит, аккуратно, не погрешил против правила, нет!»