Николай Горбачев - Битва

Обернувшись, склонившись маской к маскам товарищей, Гладышев прокричал:

— Сбивайте пламя! Я обесточу установку, вручную подготовлю к разряжению…

Он поднимался вверх на ощупь. Здесь все как в молочном пару, и Гладышев оскальзывался на мокрых перекладинах, сдерживая дыхание. Ему думалось, что он лезет медленно, непростительно медленно — генерал Сергеев недаром предупредил их, да и сам Гладышев понимал, что значило время, каждая секунда. Надо было добраться до штекера, отсоединить его, обесточить ракету. Он перебирал руками по проводам, по жгуту проводов, хотя и знал, где тот штекер, но так было вернее, так Гладышеву казалось, что путь к нему ближе. А дышать уже было нечем. Тошнота подступала к самому горлу, в ушах разлился звон — звон удушья. Сжимая губы, стараясь не дышать, он продолжал подступать к тому месту, где находился штекер. Было жарко, и молоточек в висках отстукивал: только бы не охватило пламя, только бы не взрыв… Где-то в дыму, невидимые, работали Мостаков и Гориничев — они рядом, он их чувствовал, он ощущал их близко. Наконец он подобрался, подступил, рванул на себя штекерную колодку; почудилось, сделал он это с такой силой, что ждал — сам упадет, свалится, но удержался, откинул колодку.

Теперь надо было добраться к подъемным механизмам, к штурвалам, но подумал — сейчас его оставят силы: еле держался на ногах, шатался. Из белой мглы рядом вынырнул Мостаков, затряс его, схватив за плечи, что-то кричал; Гладышев сквозь стекла противогаза отметил его бледное лицо, костюм перепачкан, кое-где дымился.

— К подъемным механизмам… Опускайте ракету, — выдавил Гладышев. Мостаков, верно, понял его, исчез вновь в белой мгле.

Гладышев прислонился к железной стойке. Ноги дрожали, подкашивались. Мутило. Но сквозь костюм вроде бы ощутил приятный холодок металла. Ни Мостаков, ни Гориничев не появлялись. Сколько прошло времени? Секунды, минуты? Почему он не чувствует, что ракета опускается? А тягач? Почему его нет? Или он, Гладышев, не только не видит в этой белой пелене, но и не слышит? Оглох?..

В это время появился Гориничев, высокий, худощавый, для которого и костюм-то подобрали с трудом; инженер еле держался на ногах.

— Там заклинило подъемный механизм! Должно быть, от температуры…

— Иду! — кивнул Гладышев и скользнул вниз за Гориничевым. «Не заработает штурвал, — значит, не опустить ракету и, выходит, не разрядить ее!» — пронеслось в сознании Гладышева.

Мостаков дергал штурвал, стараясь его повернуть, но он не поддавался — его действительно заклинило, — и Мостаков в бессилии откинулся на стойку. «Ключ… расслабить бы весь механизм…» — подумал Гладышев и увидел: Гориничев, изогнувшись неловко высокой фигурой, уже подлезал с ключом к подъемнику. «Молодец, молодец… Но сколько так можно продержаться? Время работает против нас, как сказал генерал. И потом… Сейчас пускать другие ракеты нельзя, — значит, срывается испытание? Главное испытание».

Взгляд Гладышева скользнул по гофрированному шлангу воздухоподогревателя — он увидел его в разрыве белых клубов.

— Шланг воздухоподогревателя! Вентиль! — крикнул он, совсем не думая, что его услышат, крикнул в радости, в счастливом сознании пришедшего озарения и бросился к дальнему концу стойки. Но, видно, его все же услышали, а возможно, просто догадались: Мостаков начал крутить вентиль. Держа шланг, Гладышев бросился к Гориничеву: глотнуть из шланга воздуха, стиснуть дыхание — и за работу, ключом.

После Гладышева работал Мостаков, потом Гориничев. Поднимались, срывая маски, подставляли лицо под свистящую струю воздуха из шланга и ныряли в белую мглу.

Наконец Мостаков поднялся, резко качнулся, успел бросить: «Все, пошло!» — и тут же перегнулся через железную балюстраду: его забил приступ тошноты.

Скорее сознанием Гладышев уловил: ракета вместе с установкой начала медленно опускаться, — значит, там теперь штурвалом работал Гориничев, инженер-капитан. Гладышев бросился к нему: еще последнее усилие…

…Шатаясь, еле держась на ногах, они явились из белого дыма — черные, пропахшие гарью, — их подхватывали, вели. Спускаясь последним, Гладышев увидел: к установке подъехал тягач, ракету перекатывали на тележку, мелькнула и форменная рубашка генерала Сергеева, фуражка с золотым шнуром над козырьком — он, выходит, командовал там единовластно. На «нулевой отметке» в стороне стояла санитарная машина — Гладышева вели прямо к ней. «В госпиталь», — мелькнуло в голове. И в эту самую минуту над позицией как-то на удивление спокойно и обыденно усиленный динамиками голос объявил:

— Готовность пять минут!

Тягач медленно отвозил дымящуюся ракету с позиции, на подножке тягача возвышалась во весь рост фигура генерала Сергеева. Чуть курилась сиротливо опустевшая установка, а на других установках ракеты медленно поворачивались, тоже медленно, все круче вздымая в небо острые носы…

Гладышев нашел силы улыбнуться темными потрескавшимися губами. «Теперь все в порядке, теперь, кажется, все в порядке…»

Его подсадили в машину, и оттуда, изнутри, приняли заботливые руки; в прохладной, пахнувшей лекарствами машине уже сидели Мостаков, Гориничев, и она сразу же тронулась, выруливая на бетонку и круто набирая скорость.

Здесь, на командном пункте, теперь тоже чувствовалась легкость и праздничность настроения, только что прозвучали доклады о встрече антиракет с целями, да и сам Янов на этом последнем этапе испытания, пообвыкнув, без труда, довольно просто засекал моменты встреч на экране; да, здесь тоже началось вольное движение, хотя пленки записей еще обрабатывались и лишь по ним, по их расшифрованному коду, можно было судить об истинных результатах всего испытания. Но он, Янов, понимал, как и все у пульта управления, что дело сделано, расчеты пленок с неизбежностью подтвердят это, и он сидел с рассеянной улыбкой в кресле, на прежнем месте, в ровном и умеренном тепле, в одной рубашке, сбросив тужурку, повесив ее на невысокую спинку; он теперь легко, с удивительной ясностью постигал многоопытным, отточенным годами сознанием все, что здесь происходило, что произошло, всю напряженность, особенно последних минут. Но над всем этим, как бы в центре нового постижения, было то, в чем он даже боялся сейчас признаться себе, но знал, что это уже в нем, оно явилось, оно и вызывало эту безболезненную, словно невесомую грусть.

Ожидание, которое занимало его, заставляло думать, беспокоиться, давало ему надежду, веру, — в этом была его жизнь, его сила. Что же теперь оставалось у него? Что? И он вновь, теперь уже как-то просто, как бы в бесчувственности, полном равнодушии, вспомнил и о своем рапорте и о своем решении и в той прежней покойности продолжал размышлять: «Выходит, никакой трагедии. Новые времена, и новые люди являются, вот такие, о каких сегодня докладывали, и академики, и герои: Гладышев, Мостаков, Гориничев… Неумолимый, никому не подвластный закон. Его надо принимать, способствовать ему всеми мерами, а не мешать, не становиться на пути. Так, и только так, иных, как говорят дипломаты, альтернатив нет. К сожалению, нет. Нет, все же к счастью, к счастью! Ты смотри не с этих частных, индивидуалистических позиций, гляди шире, дальше, с общечеловеческих, с исторических колоколен — вот так-то! В этом и должна быть твоя новая вера, и твое успокоение, и твоя сила, и твоя жизнь — всему свое время, ты знаешь. Неплохо знаешь. И, значит, будь достоин и своего времени, и своего предназначения. Так, и только так!..»