Игорь Неверов - Антарктика

— Осторожней топай! Распрыгалась.

И увидела Нина промытый ночным дождем сад. Сквозь притихшую в задумчивости листву пробивались лучи солнца и теплели на земле добрыми веселыми бликами. Поражали четкостью своего затейливого рисунка литые чугунные ворота, широко распахнутые вовнутрь сада. И входили в них, касаясь друг друга опущенными руками, Андрей и Елена.

Нина вздрогнула и прикусила губу. Галя проследила за направлением ее взгляда и чуть не в крик:

— Дура! Куда ты смотришь?.. Ты на небо смотри, на небо! Посмотри, какое оно синее!

Но Нина смотрела на Елену, неотразимо красивую от светящегося на лице счастья.

Впрочем, если б Нина знала Артура Ивановича Деркача, она бы наверняка обратила внимание на въехавшую в ворота зеленую машину с военным, номером.

Из машины вышел Деркач и решительно зашагал по гравию центральной аллеи вслед за Еленой и Андреем…

С нынешним штурманом своим, лейтенантом Тюриным, Нефедов подружился еще в «первоначалке». Так потом, уже в боевом училище, называли летчики не без нотки пренебрежения школу пилотов первоначального обучения.

В один из осенних вечеров появился в бараке «карантина» шустрый паренек в солдатской форме при медали «За отвагу» и с желтой ленточкой — знаком ранения, — нашитой над карманом гимнастерки. Ленточку эту Тюрин как-то после вечерней поверки стал осторожно спарывать тяжелым трофейным ножом.

— Это ты зачем? — удивился Нефедов. На карантинных нарах их звеневшие соломой матрасы лежали рядом.

Тюрин приложил палец к губам:

— Завтра медкомиссия! Говорят, к раненым — жуть придираются!

— А ты куда ранен?

— Военная тайна. — И, нагнувшись к Нефедову: — Контуженный я был. Только об этом молчок, понял?

Медкомиссию Тюрин прошел без сучка, без задоринки. А вот Нефедова чуть не «зарубили».

— Не нравится мне эта грудь, Юлий Максимович!.. Какой-то систалический шумок… — На бледном удлиненном лице женщины-врача тускло мерцали, словно затуманенные обидой, серые и, как тогда показалось Нефедову, недобрые глаза. — Да послушайте сами! — Она устало протянула стетоскоп сутулому невысокому человеку.

Халат на Юлии Максимовиче был расстегнут — грозно топорщился ряд плохо начищенных пуговиц морского кителя. Вспомнил Нефедов, как перед началом работы комиссии именно этот Юлий Максимович прошелся в сопровождении начальника карантина перед строем новичков. Тогда на его кителе узко белели погоны подполковника медслужбы. Подполковник смотрел на кандидатов в школу морских летчиков хмуро и озабоченно. Чем-то не нравились ему будущие соколы…

Протянутого стетоскопа Юлий Максимович вроде и не заметил, а выхватил из нагрудного кармана халата коричневую с облупившимся раструбом трубку. Ткнул трубкой в грудь Нефедова и сразу приник к раструбу большим красным ухом. Трубку Юлий Максимович прижимал сильно. Багровый ободок его уха стал мертвенно белеть, словно умирая.

— Дыши!.. Не дыши. Совсем не дыши!..

Потом подполковник заставил Нефедова приседать и снова приставил трубку к груди. Склонив голову, видел Нефедов, как под ударами сердца дергается трубка, будто стремясь оттолкнуть шарообразную голову с короткими жесткими завитками седых волос, и боялся, что Юлий Максимович сейчас на него рассердится…

Что-то буркнув себе под нос, подполковник выпрямился, воткнул трубку в оттопыренный карман халата и поднял со стола медицинскую книжку Нефедова. Отшвырнув несколько листков, стал читать самую первую страничку, где и не было-то ничего, кроме фамилии, года рождения…

— Ленинградец? — вдруг обрадованно, словно земляка встретил, закричал подполковник.

— Ленинградец! — еще не поняв, что к чему, повеселел и Нефедов.

— В блокаде был?

«Вот оно что!» Теперь Нефедов понял, что сейчас его как раз и «зарубят».

— Был или не был, я спрашиваю?

— Почти не был.

— Как это «почти»? Когда вывезли?

— В феврале.

— Сорок второго? Через Ладогу?

Только теперь Нефедов заметил, что усталая женщина, призвавшая на его беду этого коротышку подполковника, уже не сидит, а стоит перед ним, сжимая стетоскоп поднятыми к груди руками, и смотрит на него очень странно, словно узнала и боится сказать об этом.

— Все ясно! Вот вам, Марья Кирилловна, и миокардодистрофия в юношестве! — Подполковник сердито засопел и быстро пошел к выходу. Уже рванув на себя белые двери, остановился, наклонил голову, словно к чему-то прислушиваясь. — Впрочем… Возможно, это остаточные явления после общей дистрофии? Курсантов все же получше кормят, чем в аэродромной роте… Хм… Может… Может, рискнем? Все равно у них полгода теоретический курс. А там, перед полетами, снова послушаем. Парень-то молодой…

— Спасибо, Юлий Максимович! Конечно!..

Он вышел, не дослушав, громко стукнув дверью.

Марья Кирилловна, все еще сжимая стетоскоп, повернулась к дверям и смотрела на них, пока не смолкли в коридоре удаляющиеся шаги. Потом она повернулась к Нефедову.

— Ой, что же это я! Вы одевайтесь, пожалуйста, одевайтесь!.. — Марья Кирилловна положила стетоскоп на стол, провела узкими ладонями по лицу и, когда опустила руки, удивила Нефедова почти веселой улыбкой.

— Все у вас будет хорошо, — нараспев приговаривала она, быстро заполняя страничку в медицинской книжке. — Вы только хорошо… кушайте. Вкусно, не вкусно — обязательно все съедайте.

Нефедов послушно кивнул, а про себя усмехнулся. Видела бы Марья Кирилловна, как вчера, в наряде по камбузу, подмели они с Пашкой Тюриным по неписан-ному закону камбузного наряда остатки от обеда. На нос пришлось по три борща, по три вторых и по четыре компота. Хлеба смолотили с буханку. И еще б могли! «Обязательно все съедайте». Вот смешнячка!

— И спорт… Конечно, спорт, — продолжала, уже перечитывая написанное, Марья Кирилловна. — Вы спортом занимаетесь?

— Да-да… — неуверенности в ответе Марья Кирилловна не заметила.

— Только не чересчур! — Она назидательно потрясла над столом синей ученической ручкой. — Нагрузку на ваше сердце надо увеличивать постепенно… Очень постепенно! Обещаете мне?

— Конечно!

— Ну вот… — Она аккуратно промокнула написанное, закрыла мягкую, из серой бумаги, медкнижку, но почему-то пе отдавала ее Нефедову. Отвернувшись к незашторенному окну, за которым курсант в перемазанном краской комбинезоне уныло белил самодельной кисточкой кирпичи вокруг чахлого побега, Марья Кирилловна настороженно спросила: — Где вы жили в Ленинграде?

— На Петроградской… Большая Зеленина. Знаете?