Вильям Гиллер - Тихий тиран

— Надо было начинать без меня!.. Можем не успеть, пульс слабый. О чем вы думали тут?!

Колодников потупился, уронил зажим, зачем-то стал поднимать его. И тут Сергей Сергеевич с ужасающей ясностью подумал о такой простой и такой недоступной прежде для его сознания истине: «Ведь это же я!.. Я сам отучил их принимать решения. Я давал нагоняи за самовольные назначения, увольнял за операции, произведенные без моего ведома и согласия! Чего же я хочу? Расхлебывай кашу, профессор! Сам заварил, сам!..»

Операция продолжалась больше часа. Кулагин не переставал удивляться, что девушка все еще живет, «Вот она, молодость, — горько думал он, — сильная, живучая, но так трагически искалеченная!.. Меня бы на ее место — так и дух вон».

Дважды Нина находилась в состоянии клинической смерти, и дважды ей возвращали жизнь. Все вместе: врачи, медицинские сестры, наркотизаторы. Девять человек и вся возможная и невозможная аппаратура.

…У Крупиной от усталости и нервного напряжения кружилась голова: за три года отвыкла от этого ежедневного операционного ритма. Она искоса поглядывала на Кулагина и видела точные, предельно экономные движения его рук, пальцев, его спокойные глаза.

И хотя ее руки делали то же самое, в сию минуту Тамаре казалось, что оперирует только он один — профессор Кулагин, человек, который, собственно, и сделал ее хирургом. Чего стоила ее ученая степень доктора медицинских наук в сравнении с его мастерством и опытом?..

После операции Кулагин пригласил хирургов к себе в кабинет.

— Сядем. И помолчим, — сказал он.

Табачный дым нехотя уплывал в открытую форточку. Кулагин проследил его движение и тихо обронил:

— Скверно… Очень скверно делать такую гнуснейшую операцию…

Крупина только вздохнула, а Колодников потер лоб и растерянно спросил:

— А что было делать, профессор?

— Сколько лет держу нож в руках, — продолжал Кулагин, словно не слыша слов Колодникова, — и постоянно негодую, когда приходится удалять конечность. Никак не могу смириться с этим. Прямо-таки какое-то раздвоение личности, черт возьми!..

— Вы сказали, раздвоение личности? — переспросила Крупина.

— Да, — резко повторил Кулагин и поднялся. — Понимаю, что операция неизбежна, диктуется здравым смыслом, а тут появляется чувство отчуждения от самого себя.

— А не милосерднее было бы, если бы она не выжила? — выпалил Колодников.

Собственно, он сказал то, о чем думал давно. Эта мысль мучила его во время работы в НИИ, да и в годы студенчества. Колодников стажировался тогда на «Скорой» и видел страдания людей, умирающих от тяжелых ранений и травм; людей, которым никто и ничто уже не могли помочь. Он, Павел Колодников, вместе с бригадой, в которую входил, мчался на помощь к этим людям, утром ли, днем ли, вечером ли, ночью ли; их белая «Волга» будила городские улицы воем, они спешили на помощь страдающим людям, но так ли уж часто могли действительно оказать ее… Порой они приезжали, когда человек еще жил; бывало, опаздывали, потому что смерть опережала.

В такие минуты Колодников чувствовал себя столь же бессильным, сколь бывает бессилен человек, во сне летящий в глубокую пропасть, когда у него нет возможности изменить, замедлить или прервать свой страшный полет. Но там можно проснуться, и кошмар исчезнет. А в реальности?..

— Что же вы предлагаете? — Кулагин рассеянно посмотрел на молодого человека. — Как вы себе это представляете? Ну смелее, говорите!

Теперь и Крупина взглянула на Колодникова. Он машинально расстегнул и застегнул ворот рубашки, ответил, глядя куда-то в сторону:

— Ну… это не столь сложно!..

— Отличная идея! Прогрессивная! — нервно потер руки Кулагин. — Выходит, лишать эту девочку жизни? Не оказывать полноценной помощи? Но она человек!

— Обрубок, — тихо сказал Колодников.

— Пока мыслит, — человек! — сердито прикрикнул на него Кулагин.

Колодников вдруг занервничал. Он жалел, что затеял этот спор. Вовсе не потому, что спорил с с а м и м Кулагиным, нет, по другой причине. Он подумал, что не имеет никакого права — ни физического, ни нравственного — спорить с е й ч а с с этими двумя людьми. Только что они спасли жизнь человеку. А что делал он? Следил, как в р а ч у ю т два мастера. Он внезапно показался себе тем зрителем в театре, который с умным видом может разругать любой спектакль, найдя тысячу, как ему представляется, доводов, но пригласи его самого на сцену, так ведь сам он и шага не сделает по ней!

Колодникову захотелось встать и немедленно уйти. А между тем он продолжал доказывать:

— Согласитесь, профессор, на одной жалости не проживешь.

— Согласен, — кивнул Кулагин.

— Кому она будет нужна, эта девочка?

— Матери, — ответила Крупина. — Вы ее спросите, согласится она лишать дочь-калеку жизни?.. И людям… Человечеству!

Крупина подняла тяжелый взгляд и в упор посмотрела на этого маленького человека с большой, непропорциональной головой. Колодников даже сжался под ее взглядом.

— Между прочим, — уже мягче сказала Крупина, — я сама много раз задавала себе подобные вопросы. Раньше… В отношении других наших мучеников.

— Раковых, наверное? — уточнил Колодников.

— Не только. Есть и психические, и с уродствами после болезней, да мало ли!.. Как по-вашему, кто больше испытывает страданий: они или их родные? Ах, Павел Афанасьевич, легко нам задавать вопросы… Но чтобы понять страдающего человека, нужно погрузиться хотя бы на секунду в его мир… Хотите, я дам вам дружеский совет?

— Какой?

— Подойдите через некоторое время к этой девушке, к Нине Боярышниковой, которой сегодня мы спасли жизнь, сделав при этом калекой, обрубком, как вы сказали…

— Зачем? — наморщил лоб Колодников.

— Возможно, она скажет вам, что хочет умереть и… Да, да, она согласится с вами, что ей лучше было бы умереть. Так вот, если вы врач, заставьте ее захотеть жить, заставьте ее поверить в жизнь. А если не сможете, тогда уходите из медицины!

Колодников напряженно глядел на Крупину, потом сказал:

— Я должен это понимать так, что вы сможете ее заставить?

— Увы, — взгляд Крупиной скользил мимо него, — я в этом не убеждена. Я понимаю, почему вы спросили и о чем думаете… И тем не менее я не уйду из медицины и буду завтра, и послезавтра, и через неделю, и через месяц, и потом, и потом оперировать людей, чтобы спасать им жизнь даже ценой их постоянных страданий в будущем. И может быть, когда-нибудь они поймут, зачем я спасла им жизнь, и согласятся со мной. Что поделаешь, Павел Афанасьевич, таков наш удел… Таково и счастье наше.

Когда-то давно-давно Ксения Гаранина была женой. И могла стать матерью. Они жили о двухквартирном финском домике в сосновом, просвечивающем лесу, где сизые пятна ягеля едва прикрывали горячий белый песок, усыпанный бурой хвоей и колючими, раскрывшимися от жары, как рыбьи жабры, шишками. Теперь, вспоминая мужа, она видела перед собой только его черную кожанку, ослепительно сверкающую латунными застежками-молниями, только его фуражку с подрезанным по моде козырьком и розовое, почти мальчишеское лицо с еще не отвердевшими чертами между сияющим лаком козырька и блестящим хромом куртки. И уже не знала она: любила или нет того строгого, четкого мальчика-лейтенанта? И не сыном ли ей приходится он — ей, сорокалетней, усталой женщине, ежедневно замечающей в зеркале все новые и новые свидетельства своего увядания, приметы близящейся старости?