Вильям Гиллер - Тихий тиран

Как любил он моторы — этот щеголеватый и бездумно-смелый мальчуган! Ровно и почти бесшумно, как электрическая швейная машина, работал двигатель его — тоже черного и блестящего — мотоцикла, когда уезжал он по тревоге — всегда неожиданно и страшно — подкинутый на постели, точно пружиной или электрическим разрядом, ночным звонком телефона!..

Она ненавидит эти грохочущие рогатые аппараты на двух колесах. Эти дьявольские скоростные игрушки, придуманные мужчинами для своего удовольствия. Они вообще — эти эгоисты мужчины — много всего напридумывали для своего удовольствия: и ружья, и моторы, и табак, и водку, и карты… Все для них! Лишь бы удрать в свою, такую опасную, мужественную и такую все же детскую жизнь, в жизнь-игру. Он разбился на мотоцикле — ее лейтенант. И тот ослепительно желтый сентябрьский день разделил на две половины ее жизнь: на «до» и «после». В тот день у нее родилась мертвая девочка — и два гроба, большой и маленький, стояли потом рядом…

А дальше ничего не было. Был медицинский институт. Аспирантура. Поликлиника. Непроходящая многодневная усталость. Были люди. Правильнее называть их пациентами. Или — больными. Но так она не могла. Нет, не болезни она лечила. А людей… В каждом конкретном случае — человека, а не его болезнь. Разве может врач позволить себе такое?.. Видимо, может. И должен, как же иначе?

Вот и вчера: шла домой, усталая, злая… А он — лежит. Пощупала пульс — еле слышен. Лицо в крови — упал и ударился об угол фундамента. Какое, казалось бы, ей дело до пьяного? Значит, есть дело! Вызвала машину, сама отвезла в травматологический пункт… А когда возвращалась, увидела на том месте, где он лежал, драную хозяйственную сумку. В ней ничего не было, кроме двух пустых бутылок из-под дешевого портвейна… И письма.

Письма из родильного дома — маленького измятого треугольничка с пятном зеленки.

Ксения читала и перечитывала странное полуграмотное это послание — и огромное человеческое горе душило ее.

«Здравствуй, Сережа. С горячим приветом к тебе Вера и Света. И передай привет от нас нашей дочке — Лидии. Папочка, мы чустваем себя хорошо. Светочка очень хорошинька и представь себе, я очень не много расстроилася, она меняется с кажным с днем, а сейчас Сережа, она на меня совсем не пахожа. Я только бедная мучилася, а ты нет, и сейчас, Сережа, она цельником, полностью похожа на тебя, так что ты видел ее — это не та она, просто была сильно сдавлена и припухшая, и поэтому тебе так показалося, что она похожа на меня, но ты, папочка, ошибся и за это ты должен раз за все время принести полностью зарплату, чтобы я не волновалася за это, ты, Сережа, не можешь представить, как мне здеся скучно лежать в палате, одни девки деревенские по первому разу вобщем, а ставять из себя прямо сказать — глаза не смотрють, только одна — хохлушка лежить со мной, вот мы с ней так немного словами перебрасываимся, а так больше не с кем.

Сережа, я очень тебя прошу — не дури там ради бога, хоть раз изделай выдержки, Сережа, я скажу прямо и откровенно: я что-то поволновалася вчера, вроде сказать — все хорошо, но я места не нашла и ночь была такая кошмарная, и я сейчас как пьяная на ногах, а нигде ничего не болеет. Сережа, как насчет одежды детской. Только тряпки не приносите свои, а возьмите, пожалоста, на какой-то один час, ну разве мы с ней не заслужили? Досвидание, целуем вас всех крепко-крепко. С приветом Вера и Света».

А ниже, наискось, другим карандашом, прыгающими неровными буквами, приписка:

«Ты, Сережа, сволочь! И все, паразит! Хороша стала Егорова? Черт с тобой, паразит, больше, подлец, ко мне не приходи. Все… А на работу я позвоню».

«Что делать? — думала Ксения. — Здесь — катастрофа, ужас, бессмысленная животная жизнь! Дети, муж-алкоголик — во всем недостачи, нехватки… Как она — эта девочка — провела ночь без матери… Без отца, попавшего в травматологический пункт и, видимо, в вытрезвитель? Где они живут? Она даже адрес не узнала, даже фамилию не записала! И теперь чувствовала себя виноватой, чуть ли не преступницей, спокойно, со стороны наблюдающей чужую трагедию.

— Завтра же, завтра же найду их, — лихорадочно бормотала Ксения. — Найду и… и что? Чем помочь? Отправить отца на принудительное лечение? Купить детям одежонку за свои деньги? Прикрепить няню из консультации?.. Что делать? Что?

Ксения раскрыла дневник — аккуратно обернутую в целлофан общую тетрадь в клеточку. Минуту назад хотелось написать про человека, который живет рядом со всеми, дышит тем же воздухом и… не имеет на это права. Да, именно права. Даже называться человеком ему не надо бы. Не достоин он этого высокого звания — человек…

Ксения откинулась на спинку кресла и устало подумала: «Что писать?.. Все, что я пережила во время встречи с ним?.. Да и зачем писать? Ничего не изменится, разве только негодование поутихнет».

Вспомнила, как он осторожно вошел, обежал взглядом кабинет и, убедившись, что, кроме врача, никого в нем нет, плотно прикрыл за собой дверь.

— Я — Фомин.

— Слушаю вас, — машинально сказала она и осеклась, вспомнив, что это и есть сын старой санитарки Фоминой, которая в прошлом году ушла на пенсию. — Садитесь!

— Благодарю, — Фомин сел, аккуратно поддернув брюки на коленях.

— Как вас зовут? — не поднимая головы, спросила Гаранина.

— У вас как на допросе, — усмехнулся Фомин. — Евгений Алексеевич, если угодно… А в чем, собственно, дело? Зачем вы меня вызвали?.. Я человек здоровый. На почки и печень не жалуюсь.

Ксения в упор рассматривала его. Маленький человек со стертым лицом. С таким типом хоть десять лет в одной квартире живи — не запомнишь…

— Скажите, Евгений Алексеевич, сколько лет вашей матери?

— Восьмой десяток разменяла… А что?

— Ничего страшного… Просто вчера ей исполнилось семьдесят семь.

— Ну и что? — Глаза его сузились и беспокойно заерзали.

— А вы об этом забыли. Не поздравили даже.

— Вам-то что за дело? — искренне удивился Фомин. — Вы что — из армии спасения или из полиции нравов? А может, из сектанток?

— Ваша мать тридцать лет проработала в поликлинике. Но сейчас я говорю о ней не как о нашем бывшем работнике, а как о больном человеке, которого лечу. Да, вы забыли поздравить ее с днем рождения… Может быть, для вас это не имеет существенного значения, но для нее это удар. И очень болезненный. Вы — сын…

— Не читайте мне морали, доктор! — отрезал Фомин.

— Хорошо, не буду читать мораль… Поговорим о другом. Вы по-прежнему настаиваете, чтобы ваша мать переехала к младшему сыну? — Она взяла себя в руки, говорила почти спокойно.

— Послушайте, доктор, чтой-то вы мне все вопросы задаете? По какому праву?.. Никак не могу понять, чего я к вам вообще приперся? И почему должен отвечать?.. Ваше дело — людей лечить. Больных!.. А не здоровых учить уму-разуму.