Вильям Гиллер - Тихий тиран

Двигатель завелся сразу, но Игашов еще несколько минут не решался включить первую скорость: что-то мешало ему, неуверенность и скованность чувствовал он во всем теле. Вспомнились все опасности и казусы шоссе: шоферы встречных самосвалов, не переключающие ночью свет фар на ближний, масляные лужи на асфальте, лопнувшие на вираже цепи, разбортовавшиеся на скорости покрышки, когда мотоцикл почти неизбежно летит кувырком, подминая и калеча наездника… И все же он любил этот мир — мир шоссейных дорог, встречного ослепляющего ветра, бензиновой гари и скорости. Он умел ездить — редактор областной молодежной газеты Валерий Игашов: всю свою область, в любую погоду, исколесил он на мотоцикле. И шоферы, чувствуя это, почти всегда уважительно уступали ему левую полосу при обгоне. Он знал все каверзы двигателей, с удовольствием копался в карбюраторах и регулировал зазоры прерывателей. Умел даже вулканизировать рваные камеры на раскаленных глушаках. Он знал и любил этот мир — и поэтому вскоре успокоился.

В городе Игашов предпочитал ходить пешком: чадная сутолока перекрестков раздражала его и изматывала — там уже не езда, а какое-то судорожное дерганье. Да и не совсем удобно являться в редакцию в шлеме, крагах и подвернутых джинсах из чертовой кожи, хотя иногда он и плевал на условности, повергая своим видом в восторг всю женскую половину сотрудников.

Если вы увидите человека, который ночью в одной майке и пижамных брюках стоит у распахнутого окна и кидает с третьего этажа куски мяса драному и мордастому помоешному коту с переломленным, торчащим вбок хвостом… Что вы подумаете об этом человеке?

— Псих какой-нибудь, — скажет один.

— Одинокий. Тоскует… Наверно, жена ушла, — предположит другой.

— От жиру бесится… Нет чтоб детей родить и воспитывать.

И все будут в какой-то мере правы: и жена ушла — только Валерий Игашов почувствовал от этого одно облегчение: больше врать не надо. И детей у них не было — но не он в этом виноват: он хотел детей, да что уж теперь говорить. Поздно. И одинок он, и не в себе немножко, потому что случилось с ним неслыханное: полюбил Валерий женщину на старости лет. Как мальчик, мечется он по пустой квартире и ни о ком не может думать, кроме этой женщины.

Не состарился Валерий Игашов в свои сорок пять лет: ни единой сединки в волосах, ни грамма лишнего жира — лишь углы губ опущены чуть-чуть, да от носа две резких, нестираемых складки, да гусиные лапки морщинок у глаз — еле заметные, тонкие.

Теперь все хорошо!..

На его балконе в четырехъярусном ящике растет картошка — для зелени. Кошка Зульфия, черная как пантера, блаженствует в тени картофельной ботвы, одним глазом поглядывая на своего последнего, еще не устроенного в «хорошие руки» котенка. Черный, кудрявый, как овца, и такой же безобидный кобель Кутя пытается обольстить Черепаха Черепаховича, а тот безмятежно покусывает капустный лист, далеко высовывая из-под панциря серую старушечью шею.

Кутино добродушие безгранично: несколько лет назад он отличился, когда в квартиру Игашовых (они жили в старом деревянном доме на первом этаже) залез вор. Вор, в сущности, не был вором в прямом смысле: не назовешь же так Васю-корректора, который, поссорившись с женой в очередной раз, решил искать пристанища у начальника и друга (правда, в его отсутствие), для чего проник через окно в кабинет, а заодно употребил хозяйское пиво из холодильника. Кутя встретил похитителя как родного, лизнул в подбородок, виляя не только хвостом, но и всем своим упитанным телом, поставленным на короткие толстые лапы. Что поделаешь, Кутя — типичный «дворянин» по характеру. И это несмотря на прекрасную родословную: мама — тибетский терьер, папа — кавказская овчарка. Почему гигант кавказец обратил внимание на пушистую звонкоголосую собаченцию, которую хозяйка называла не иначе как «визгливой моллюской», никому не известно. Но сам Кутя — достаточное свидетельство пылавших там страстей…

На самом верху ящичной пирамиды разгуливает и утробно булькает злой голубь Гуся. Злой он потому, что кто-то перетянул ему пальцы капроновой леской, и Валерию пришлось его оперировать: лишенные притока крови пальцы почернели и высохли. Изредка Гуся улетает куда-то, но всегда возвращается к вечеру. А вчера даже привел в гости молоденькую пеструю голубку и долго нахваливал ей верхний ящик, который отторгнул от огорода под свою резиденцию.

Теперь все хорошо… Полина уехала к матери в Москву, а может, и к Нефедову — кто знает? — оставив короткую записку:

«Я поняла, что ты никогда не любил меня… Но и других ты не любил. Поэтому я была с тобой так долго. А теперь — прощай. Ты не тот, за кого я тебя принимала сначала, и не можешь быть таким, какой мне нужен… Два одиночества, сложенные вместе, это всего лишь одно вдвое большее одиночество: единственный случай, когда два минуса не дают плюс. Будь счастлив, Игашов… Если, конечно, сможешь».

Подписи не было.

С балкона ему видно загородное шоссе — непрерывное снование белых автомобильных огней, старый яблоневый сад, оставшийся в наследство новому микрорайону от совхоза. В сумерках яблони сверху похожи на огромные фиолетовые кляксы. Прерывистая цепь светящихся множеством окон крупноблочных и панельных муравейников — это горизонт. А ближе, между садом и горизонтом, захламленное строительным мусором, но зато приятно декорированное тростником и бурьяном болото — с лягушками и чибисами. Те и другие поют на разные голоса, им пронзительно подскрипывают сверчки — любители бетонных убежищ — да визгливые тормоза маршрутных автобусов.

Воскресенье, слава богу, завершилось: умолк Вертинский на пятом этаже, не стучит паркетчик на четвертом, не поют вибрирующими голосами «Окрасился месяц багрянцем» — у соседей.

Теперь все хорошо… И есть время подумать, попить чаю на балконе, кое в чем разобраться, рассортировать, рассовать по полкам памяти. Тихо здесь — в новой трехкомнатной квартире на самой окраине. И в душе тоже просторно и тихо, как будто он выиграл… или проиграл — окончательно и бесповоротно — и теперь уже ничего нельзя, да и не хочется, исправить.

Утром пришел Романов — корректор из молодежной газеты.

— Слышал, жена твоя сбежала, Валерий Александрович… Значит, друзья по несчастью мы с тобой. Моя Зойка опять в больницу загремела. Почки у нее… На службу-то идешь сегодня или нет? Я-то на бюллетене… Перо свое нашел. Спасибо, что недалеко закинул. Я без него — не работник.

— Везет мне, — ухмыльнулся Игашов. — С утра с тобой заведемся… Эх, жизнь холостяцкая!

Василий Васильевич настроен был философски.

— Ты уж извини, не любил я твою Полину. Не наш она человек… Мы — кто? Мы служители муз, люди простые и широкие. А она — это… как ее, аристократка она. И тебя совсем не понимала. Думаешь, я не помню, как ты начинал?.. Ого-го-го. Талантище. Самородок. А теперь? Ну, кто ты теперь?.. Скажешь, редактор? Так это профессия… это не призвание, а значит — и не от бога, а от лукавого. Я вот поэт в душе, а снаружи — весь как есть корректор… Вот и ты так. А о Полине не горюй. От этих полин да клеопатр одно расстройство мужчинам, вроде нас с тобой… Шекспира читал? Вот у него Антоний вслед за Цезарем с ума сошел из-за Клеопатры. «Я взял тебя объедком, говорит, мол, с тарелки Цезаря…» Представь только, сколько он потерял из-за нее. И жизнь свою сгубил, и царство. «Клепа, — говорит он, бывало, уткнувшись носом в смуглые колени египтянки, — на кой черт тебе нужен был этот плешивый Цезарь?..» Ревновал, значит. «Да и все эти штучки с утренними казнями любовников?.. Нехорошо это, милая. Негуманно. Себя бы пожалела». — «Ну, когда это было, — зевает Клеопатра, болтая золотой сандалией и явно скучая. — Я ж глупая совсем была, молодая…» — «Завидую я Цезарю, хоть он и пошлый человек… Повезло дурню». Это Антоний из себя выходит… «Плюнь, Антоша! Плюнь и разотри. Я ж ему рога наставила, а не тебе. Гордиться должен!» Вот она — женская-то логика!