Вильям Гиллер - Тихий тиран

Валерию не терпится набрать номер, рассказать Ксении о новых проделках Кути, о семейном счастье многодетного отца Гуси, подобревшего и окончательно зазнавшегося, о сонном уже Черепахе Черепаховиче по кличке Чиря. О том, как ночью, когда въедливая сырость лезет за поднятый воротник и в рукава плаща, они гуляют с Кутей краем болота, слушают дальний гул шоссе и молчат, будто виноватые в чем-то. И наконец, проходя мимо красных внутри, как галоши, телефонных будок, забираются все же в тесную неуютную кабинку, и Кутя устраивается там поудобней, готовясь терпеливо слушать ночной прерывистый разговор, в котором и смысла-то не больше, чем в сонном бормотании счастливого человека.

— А как ты ко мне относишься?

— Люблю… Хотя ты этого и не стоишь.

— Скажи еще.

— Люблю, люблю, люблю… Хочу к тебе!

— Ну, приезжай.

— Не могу… Дежурю.

— Ну, завтра?

— Завтра — да… Утром, в одиннадцать.

— Ты мне не изменишь до завтра?

— Глупый… Я нашла тебя — и я счастлива.

— И будешь моей женой?

— Брось мотоцикл… Я его ненавижу — твоего черного урода… И боюсь.

— Брошу. Черт с ним… Да и годы не те. Не солидно. Машину куплю.

— Не надо… Ничего не надо. Купи мне цветы. Астры, ладно?

Кутя начинает вырывать поводок и скребет лапами стеклянную дверь: вспомнил, наверно, что дома в холодильнике остались с обеда котлеты. Да и телефон там тоже есть: зачем же торчать по ночам в автоматах. Они бредут домой. Там, в книжном шкафу, стоит недопитая бутылка армянского коньяка, на столе — груда чужих рукописей, рецензий, чужих писем, полных ненужных Валерию признаний, навязчивой откровенности и озабоченности…

И все ему кажется, что он слишком долго жил чужой жизнью.

Он не продал мотоцикл: просто оставил его посреди двора, на виду у всех шести высоченных панельных корпусов, и равнодушно наблюдал, как погибает его железный приятель, заброшенный и забытый. Что-то долгое, тягостное и совсем ему ненужное уходило в прошлое вместе с этим потрепанным, видавшим виды мотоциклом, на котором он пытался много лет подряд то ли удрать от себя самого, то ли вернуться в молодость…

Сначала отвинтили карбюратор, унесли стоп-сигнал и рукоять газа вместе с тросом. Потом кто-то срезал поролоновое седло, обтянутое красным дерматином, уволок пробку и сеточку от бака, вывернул бензиновый кран вместе с отстойником. Исчезла фара, сломанный спидометр остался валяться на асфальте. А в одну прекрасную ночь чьи-то умелые руки сняли переднее колесо вместе с крылом и тормозным барабаном, заднее — с подвесками-амортизаторами, бак и номер, а двигатель распотрошили, вывернув магнето и некоторые дефицитные детали — флажки и зубчатые шестерни.

Рама с выбитым на ней номером и коробка двигателя — тоже нумерованная — никому не понадобились: зачем улики честному жулику? Но откидные подножки утащили и рычаг сцепления с руля сняли.

И это было справедливо…

Ксения, по привычке, не открывая глаз, потянулась к будильнику, но рука схватила пустоту. Она испугалась чего-то, открыла глаза и… улыбнулась.

Не было столика, на котором должен бы стоять будильник, не было высокого торшера, не лежала раскрытая книга, которую она читала, чтобы уснуть, — пухлая и скучная книга, вместо снотворного.

Ксения скосила глаза и увидела рядом растрепавшуюся за ночь шевелюру Валерия. Он дышал глубоко и спокойно, только ресницы подрагивали слегка. «Красивый», — подумала Ксения.

Итак, теперь они муж и жена… Забавно.

Вчера она пришла с работы усталая, раздраженная. Главврач не пустил в отпуск, настаивал на том, чтобы она переписала заявление на январь.

Мать, разогревая ужин, сказала, что звонил какой-то мужчина, спрашивал, скоро ли придет Ксения с работы.

— Что он еще спрашивал?

— Ничего, — ответила мать.

В этот момент и пришел Игашов. Ксения пошла открывать дверь и увидела его — ссутулившегося, хмурого, с резко выделяющимися темными кругами под глазами.

— Здравствуй, — улыбнулась она и почувствовала, что тает и исчезает ее недавнее раздражение. — Куда это ты исчез? Не звонил целую неделю. Не очень-то любезно с твоей стороны.

— Я звонил, — буркнул Игашов.

— А зачем звонил?

Они продолжали стоять у открытой двери. Выглянула мать и тут же скрылась.

— Все, Ксения, — решительно произнес Валерий, — или сейчас, или никогда. Так больше не может и не должно продолжаться. Я не мальчик, Ксения. Я пришел за тобой. Сейчас ты оденешься, и мы уйдем вместе.

— Куда? — улыбнулась Ксения. — В кино, в концерт, в театр? Но уже поздно… Может быть, ты все-таки пройдешь в комнату? Познакомишься с мамой?

— Потом, — пробормотал Валерий, — а теперь мы должны уйти… Ко мне, то есть к нам.

— А мотоцикл?.. Как он ко мне отнесется?

— От мотоцикла остались рожки да ножки… Теперь я и холостой и безлошадный. Такой тебя устраивает?

— Понимаю, ты мне в ультимативной форме делаешь последнее, тридцать девятое предложение?

— Не издевайся, — тихо попросил он.

Они замолчали, поняв внезапно, что сегодняшний разговор и в самом деле может быть последним. Потом Ксения потянулась к нему и поцеловала в губы.

— А теперь уходи! — приказала она. — Я приду. Сегодня. Через час.

— Но уже ночь, — ахнул Валерий, — как ты пойдешь одна?

— Иди, пока я не передумала! И он покорно ушел.

Ксения вернулась в комнату, подошла к шкафу, сняла платья, костюм, достала белье.

Мать испуганно и растерянно наблюдала за тем, как дочь швыряет вещи в чемодан.

— Ну вот, мама, — Ксения положила руки на крышку чемодана, — я ухожу.

— Понимаю.

— Ты рада?

— Может, утром? Завтра?

— Нет, мама, сегодня. Сейчас… Чего же ты не плачешь?

— Дай тебе бог счастья, доченька!

— Почему же ты не спросишь, что будет с тобой?

— Да что со мной может быть-то? Ты о себе думай, о себе…

Потом они сидели вдвоем на одном стуле, тесно прижавшись друг к другу. И плакали… Так уж положено женщинам.

…Прикрыв осторожно дверь в спальню, Ксения пошла в ванную комнату. Пустила холодную воду и тихонько охнула, встав под душ. Сжав зубы, заставила себя стоять, почувствовала, как холод сковывает тело, и сразу же пустила горячую.

Потом долго рассматривала себя в зеркале: ладно скроенное тело, сильные ноги, крепкая, как у девушки, грудь. И внезапно тихо и счастливо рассмеялась…

Она опаздывала на работу уже на пять минут. В любой другой день припустила бы, чтобы нагнать время, но сегодня не хотелось спешить, а наоборот — пойти еще медленнее. Она неожиданно поняла, почему раздражалась, когда опаздывали ее коллеги. Ну, ясно же, у них мужья и дети — всегда не хватает времени! А у нее ни мужа, ни детей, зато в избытке свободного времени по утрам. Так вот в чем было дело! Она просто завидовала замужним женщинам, подсознательно ревнуя их к собственным мужьям и детям?..