Вильям Гиллер - Тихий тиран

«Опять кого-то привезли, — подумал Рубен Тигранович, прислушиваясь. — Здесь, как на фронте, и по ночам воюют…»

Манукянц с каким-то странным любопытством присматривался ко всему, что его окружало в институте, и ко всем, кто находился рядом. Впервые в жизни Рубен Тигранович попал в «гражданский лазарет» — так он однажды в разговоре с Кулагиным назвал НИИ. Во время войны Рубен Тигранович трижды лежал в госпиталях, но то были полевые госпитали, и время было совсем другое. Рубен Тигранович гордился тем, что никогда не болеет, не ходит по поликлиникам. И вот, надо же…

Снова застонал сосед, скинул с себя шерстяное одеяло.

«Простудится, — подумал Манукянц, — лежит-то под окном…»

Он встал с постели, заботливо укрыл соседа. С ним Манукянц разговаривал больше, чем с другими больными в палате. Может быть, потому, что видел, как тот страдает и терпит. Несколько дней назад ему сделали операцию, болезненную, выматывающую душу. Другой бы на его месте, наверное, скрипел зубами и ныл, этот терпел и пытался шутить. Вот и утром, когда увидел, что Рубен Тигранович проснулся, кивнул легонько головой:

— Как спалось, товарищ полковник?

— Нормально, — ответил Манукянц, — вроде с сердцем порядок намечается. А вы как?

— Ничего, — ответил сосед, — я везучий. У меня до сердца не доходит. Все болячки пониже спины… Это у меня еще с фронта привычка такая: пули и осколки туда получать… У вас сколько ранений?

— Три… В грудь, в руку, в правую ногу.

— Благородные ранения, — усмехнулся сосед, — а у меня в мягкие ткани, интеллигентно выражаясь. Помню, однажды сынишка спрашивает: тебя на войне ранили, папка? Так я, представьте себе, соврал ему… Нет, говорю, сынок, обошлось. Вот ведь как бывает. Другие своими ранами гордятся, а я отказываюсь!

— В каком году ранили? — поинтересовался Рубен Тигранович.

— В сорок первом, в августе…

— Ничего удивительного, — заметил Манукянц, — тогда многие получали в мягкие ткани!.. Отступали ведь…

— Если бы так, — возразил сосед, — я б смирился. То-то и оно, что в наступление мы шли… Помню, разъярились, такая злоба взяла: что ж все отступать да отступать? А у нас командир батальона был старый вояка, еще у Буденного на коне скакал… Ну вот, зажал нас немец в лесочке и давай поливать с неба да с земли. Аккуратно так поливал, сами знаете, они порядок любят. Как восемь утра, так огонь. Потом, часа через два, передых. Потом снова огонь. И так до самого вечера, с перерывом на обед. Так и лежишь целый день, нюхаешь землю. Обидно, сами понимаете, опять же самолюбие… А тут приказ по батальону, отступать. Ну вот, батальонный наш собрал всех командиров взводов и говорит: «Я, товарищи, в жизни своей боевого приказа не нарушал, а тут есть у меня такое желание — нарушить! Положение у нас, товарищи, прямо скажу, аховое. Еще неизвестно, каким боком нам это отступление выйдет и сколько нас отступит. Поэтому слушай мою команду!.. Организуйся по взводам, притаись и по белой ракете — вперед, вон на ту высотку. Там пошуруем немного, панику фашистам устроим, а уж потом можно будет с чистой совестью отойти на заранее подготовленные позиции»… Здорово мы им дали, Рубен Тигранович. До сих пор приятно вспомнить. Они ведь к тому времени обнаглеть успели, да и вооружение у них было, сами знаете… Ну, мы и пошли, да так, что они почапали… Вот тут меня и ранили… Чувствую, как у меня по заднице что-то горячее льется, и бежать больше не могу…

Рубен Тигранович слушал, полуприкрыв глаза. Им все сильнее овладевал сон…

Уснул он незаметно. Ему казалось, что он бодрствует, но голос соседа отдалился, потускнел и погас…

Спал он долго и крепко. Было похоже, что природа решила возместить ему все фронтовые недосыпы и бессонницы последних армейских лет. Проснулся он мгновенно и сразу, будто испугавшись чего-то, открыл глаза. В палате никого не было, все ушли обедать в общую столовую, а соседа, вероятно, увезли на процедуру.

Подивившись тому, что уже так много времени, Манукянц поспешно поднялся с постели, надел больничную пижаму, по привычке застегнув все пуговицы на куртке. С минуты на минуту должна была прийти Богоявленская, чтобы вместе с ним отправиться в рентгенокабинет.

Едва Рубен Тигранович успел закончить свой утренний туалет, как она появилась. Он улыбнулся ей и сказал:

— Я готов, Елена Васильевна… Вот только полотенце положу.

Второпях Рубен Тигранович неловко задел рукой кружку, стоявшую на тумбочке. Она упала на пол.

— Простите, Елена Васильевна, — смущенно пробормотал он, — я сейчас, одну секундочку…

Он наклонился, чтобы поднять кружку, и вдруг слабо вскрикнул; побледнев, стал валиться на пол. И в это мгновение заныли, заболели сразу все его шрамы, вошли в тело все когда-либо испытанные им боли и, слившись в одну — острую, тонкую, режущую, вонзились в сердце, и замерло оно, испуганно и вяло трепыхнувшись в последний раз. Он еще успел удивиться и испугаться этой тишины в груди, прежде чем все померкло перед его глазами.

— Кто-нибудь!.. Скорее! — закричала Богоявленская в распахнутую дверь палаты. Она попыталась поднять безжизненное тело, но не хватило сил. Тогда Елена встала на колени, пытаясь нащупать пульс. Не нащупала… Раздвинула веки пальцами, заглянула в расширенные зрачки — зрачки у ж е мертвого человека.

Елена даже не испугалась. Просто она не понимала в этот момент, должна пугаться или не должна.

Память механически выбросила из своих тайников слова, прочитанные или много раз слышанные: «…в этом критическом положении, на пороге жизни и смерти, нет времени, чтобы вызвать помощь… Оживление должно быть проведено немедленно, в пределах четырех минут после остановки кровообращения».

Елена покрылась испариной. Казалось, кто-то взял и окунул ее в чан липкой холодной жидкости. Когда-то она видела, как оживляли человека, но одно дело — видеть и совсем иное — делать самому.

Елена мельком взглянула на часы.

«Господи, за что мне такое испытание?!»

Нужно было начинать двигаться, что-нибудь делать, ибо секундная стрелка неумолимо убегала вперед; в распоряжении Елены было уже на полминуты меньше…

Слух машинально отметил, что кто-то вошел в палату.

Она прижалась губами к мертвым губам, начала вдувать воздух в его легкие, чувствуя, как ее горячая щека согревает уже начавшее холодеть лицо Манукянца.

А тем временем по коридору мчалась дежурная сестра: уже стало известно, что сейчас происходит в шестнадцатой палате мужского отделения института. Шла вторая минута…

Елена знала, что подвергается серьезной опасности — судорогам, потере сознания. Они могли наступить в результате собственной гипервентиляции. У нее уже звенело в ушах и вялыми стали руки.