Вильям Гиллер - Тихий тиран

Тамара торопливо надорвала сразу несколько конвертов, веером разложила на подушке мелко исписанные листки…

«Приехал Слава Кулагин. Представляете? Увидел его, обрадовался. Парень-то, оказывается, совсем не в папу. Пошел работать землекопом на стройку. Сейчас — в геологической партии. Сманивает меня…»

«Итак, Тамара Савельевна, давайте объяснимся. Кто кого из нас оставил — не суть важно. Но мы расстались. И это главное. А ведь это непостижимо глупо, что мы расстались. Хотя бы потому, что мы люди одной породы. А люди одной породы не могут расставаться, ибо это противоестественно в той же мере, как совместное проживание людей разных пород.

Я знаю, что вы уехали учиться в аспирантуру. Что это? Протест?.. Ведь вы могли закончить аспирантуру при НИИ. Солидарность с опальным сотрудником клиники? Или неистребимое желание пожить в столичных стенах?

Томочка, только откровенно, вы чувствуете, что сможете дать что-то действительно стоящее такой науке, как м е д и ц и н а? Нет, нет, я вовсе не против того, чтобы вы дали ей что-то… А вот дадите ли? Однако надеюсь».

«Томочка!

Кулагин — это просто человек; существует еще кулагинщина. Это уже система. Система, благодаря которой, как грибы, возникают целые организации, содержатся штаты сотрудников, присутствует видимость большого дела, проверить реальность которого крайне трудно, особенно в такой области человеческой деятельности, как медицина. Для меня НИИ — это почти святыня. В нем должны быть собраны если не корифеи, то, во всяком случае, огромные таланты. Если люди, числящиеся в его штате, из восьми часов могут два-три часа оставлять в коридорах, возле урн с окурками, — это уже не НИИ, это просто учреждение, отличающееся от любого другого только тем, что больше платят.

Томочка, мое мнение твердое и неизменное: до тех пор, пока будут платить Ивану Ивановичу Пупкину только за то, что у него в кармане диплом кандидата наук, наука, будет жестоко страдать и усыхать, как медуза на песке. Потрясающий парадокс. Вчера этот Пупкин был обычным человеком и выполнял обычную работу, за которую получал обычные деньги. Потом он стал «со степенью». И все у него теперь необычное. Он, оказывается, качественно изменился. Откуда? Почему? С какой стати? Если он был бесталанным человеком, откуда вдруг возникнет в нем талант? Талант, как картошку, из земли не выкопаешь. А я люблю талантливых людей, я бы им платил бешеные деньги, пусть только плодятся и делают науку.

А вот с Кулагиным сложно все, Томочка… Он ведь талантлив, потрясающе талантлив, черт бы его побрал в самом-то деле. Он хирург милостью божьей! Поверьте мне. И самое страшное заключается в том, что талантливый Кулагин окружает себя бесталанными людьми, продвигает их, возвышает, предоставляет возможность плодить таких же бесталанных, как они сами. Я не ошибусь, если скажу, что в вашем НИИ при желании можно вывести пропорцию примерно такую: двадцать бесталанных на одного талантливого. И пожалуйста, не называйте меня клеветником и подонком. Я прав! Но если вы спасаете людей — это прекрасно. В конце концов, наверное, это важнее всего, это — главное».

«…Поражаюсь: как это у Кулагина — и такой сын?! Отменный парень. Мечтает стать хирургом, а сейчас работает бурильщиком в шахте (на шахте не хватает рабочих, объявили призыв — и он пошел). Я ему говорю, что пальцы испортит, резать не сможет. А он отвечает: «Разве пальцы — душа?» Звучит, разумеется, красиво и фальшиво, хотя, в-сущности, он прав. Ведь не только пальцы? Да, Крупина?.. Он и в нашу двухполоску пописывает — бичует недостатки… Из-за его короткометражек начальника прииска убрали и, кажется, даже «подвергли»… Дает стране угля наш Славочка!»

«Тамара Савельевна! Я вас люблю и прочее (по А. С. Пушкину). Наказывайте, Тамара Савельевна. Не выдержал… Через три недели вылетаю к вам. Только куда? В Москву? В наш родной город?.. Куда? Но не волнуйтесь и не прячьтесь — я вас все равно найду. Надолго, навсегда…»

Больше она читать не могла, плакала молча, зло. Потом сложила конверты в пачку, обернула газетным листом и засунула в самый нижний ящик большого письменного стола.

Был час ночи. Время пролетело… Что же теперь станет с временем? Стремительно помчится в невозвратное или вообще остановится? Теперь… Теперь надо что-то делать, чтобы жить, потому что жить-то все-таки надо.

На полках стояли книги. Разные — тонкие и толстые, в коже, сафьяне и золоте и в дешевых тетрадных обложках, соединенных ржавыми скрепками. Слава смотрел на них спокойно: не было почему-то обычного для него непреодолимого желания трогать, перелистывать, перебирать бесчисленные фолианты отцовской библиотеки. Так же спокойно провел он пальцем по корешкам отцовских монографий, для которых в шкафу была выделена специальная полка, и удивился, что на пальце осталась пыль: обычно мать особенно тщательно ухаживала именно за этой полкой…

Ничего не могли посоветовать ему книги: опыт других людей, и тех, кого давно нет, и тех, кто еще живет сейчас, был бесполезен для Славы, — каждый вновь и заново открывает для себя мир. Каждый заново решает навязшее в зубах «быть или не быть». Каждый все испытывает на себе самом: и любовь, и боль, и понятие долга, необходимости, и в конце концов смерть. Опыт предшественников и старших — это всего лишь чужой опыт, и если все они умерли, то ведь это случилось с ними, с другими, а не с тобой — исключительным, единственным, так мало еще пожившим и повидавшим!

Когда Слава думал о других — давно минувших — временах, он все описанное в книгах представлял себе довольно живо: в красках, в движении… Но краски эти были будто приглушены, будто пеплом подернуты, а движения замедленны, почти нереальны. Да и солнце там, в прошлом, не могло, конечно, быть таким же, как Славино. Даже знаменитое солнце Аустерлица, светившее Бонапарту… Тусклое там, должно быть, солнце или даже не очень тусклое, но не такое — не это, сияющее сегодня! И люди там были другие: нарисованные, в портретных, вычурных позах, на фоне полуфантастических иноземных ландшафтов — гротов и водопадов, странно и невнимательно смотрящие сквозь вековую паутину трещин-кракелюров на сегодняшний, недоступный их пониманию мир, на сегодняшнее солнце, заботливо пригашенное музейными жалюзи и занавесками.

Слава сбрил бороду и удивился: в зеркале отражалось белое, какое-то голое лицо — лицо переутомившегося перед сессией студента-заочника, будто бы он не спал три ночи, долбя сопромат, безнадежно запущенный за полгода, составляя шпаргалки, штурмуя чужие неразборчивые и неполные конспекты, и все равно не готового с чистой душой и просветленной честным трудом совестью предстать перед комиссией.