Вильям Гиллер - Пока дышу...

…Архипов сам подошел к телефону.

— Прошу вас, Борис Васильевич, — не здороваясь и не извиняясь за ночной звонок, лихорадочно заговорил Горохов. — Прошу вас немедленно приехать. Надо. Очень надо. Как можно скорее. Машина сейчас выйдет.

Он встретил Архипова у подъезда, бросился навстречу, помог снять пальто.

Борис Васильевич окинул Горохова цепким, коротким взглядом и сказал:

— Показывай дорогу.

Осмотрев Чижову, он вышел в коридор, сунул руки в карманы, поглядел в окно.

Горохов ждал. Он ждал слишком долго, не смея вторгаться в тягостное раздумье профессора. Но потом, не выдержав, спросил:

— Что? Плохо?

После еще одной мучительно долгой паузы Архипов наконец заговорил:

— Вот что я тебе скажу, Федор Григорьевич. Такое осложнение невозможно предвидеть. — Он говорил, постукивая пальцами по стеклу. — И на всякий случай надо бы предупредить родственников…

Он не сказал, в сущности, ничего такого, чего Горохов не предполагал сам, и тем не менее Федор Григорьевич физически не мог что-либо ответить. Если бы можно было в ту минуту заглянуть в его мозг, вряд ли там удалось бы прочесть хоть одну связную мысль. Вероятно, так чувствует себя животное на бойне: его уже оглушили, но оно еще живет.

— Но пока тлеет огонек, хотя бы искорка, борьба должна продолжаться, — донесся до него, как сквозь вату, голос Архипова.

— Вы знаете, что она мне сказала? — не вникая в смысл своих слов, заговорил Горохов. — Она сказала буквально так: «Какой-то ужас творится вокруг меня. Что же это делается? Неужели нет возможности меня спасти? Мне не страшно умереть, мне страшно умирать».

…Тамара Савельевна все эти дни почти не спала, и ей едва ли было лучше, чем ему. Он страдал только за Чижову, а она — еще и за него. Он конечно же казнил себя, что решился на операцию, а она — что не предотвратила ее, ни слова не сказала против, восторженно глядела на Горохова — и только.

«А как было не глядеть? — спрашивала она сама себя. — Не он же сам, а консилиум приговорил Ольгу к смерти и определил, что операция — единственный шанс. Дело только в том, что никто, кроме Горохова, не осмелился бы. Пять суток им восхищалась вся клиника, весь город. И если Ольга не умрет, он будет героем. А если умрет — за что же его корить?»

Безжалостно и нещадно винила себя Тамара только в одном: она должна была, обязана была сразу же после операции послать телеграмму Кулагину. Но она, как и все другие, была словно под гипнозом успеха.

Снова и снова вспоминала она каждый час того дня, такого трудного, радостного и торжественного. Вспоминала руки Горохова, его глаза над белой маской… Это были поистине его Звездные Часы. И ведь жила же Ольга!

У Тамары даже в сердце кольнуло, что она думает о Чижовой в прошедшем времени и что тревожится она об Ольге, кажется, не больше, чем о нем. А ведь Ольга сейчас мучается, у нее то и дело синеют губы. И как же она, бедняга, борется за жизнь!

«Все! — решительно сказала себе Крупина. — Хоть сейчас, с опозданием, но я его вызову! А вдруг успеет? Вдруг сделает что-нибудь, и все, весь этот ужас кончится, и Ольга выживет».

Сбросив халат, Крупина выскочила из клиники и почти побежала на почту.

Прошло минут сорок, пока ее наконец соединили с санаторием. Не обращая внимания на то, что дверь в ее кабину оставалась полуоткрытой, Тамара Савельевна, сжимая трубку, долго, громко и терпеливо объясняла кому-то на другом конце провода, что профессор Кулагин нужен ей немедленно, что речь идет о жизни и смерти человека и профессора непременно надо разыскать.

Дважды, трижды она приобретала переговорные талоны, но так ничего и не добилась. Отвечали, что Кулагина в корпусе нет, а когда вернется — никто не знает. Тогда она решила послать «молнию». Наскоро набросала несколько фраз, с ужасом посмотрела на очередь. Но громкий, долгий разговор ее с санаторием в полуоткрытой кабине хоть тем оказался полезен, что все его слышали.

Очередь расступилась, и рука из окошечка потянулась за телеграммой. Не хватило пятидесяти копеек. Как появились в ее руке эти деньги, она и сама не заметила, зажала в кулаке квитанцию, но, выйдя на улицу, подумала, что эта квитанция ей совершенно ни к чему. И Тамара разжала кулак. Порывистый ветер подхватил и понес по асфальту смятый маленький листок. Она машинально посмотрела ему вслед и опять побежала в направлении клиники. Страшное могло свершиться каждую минуту. Но ей казалось, что если оно не произойдет вот теперь, в ближайшие же часы, то потом, быть может, придет спасение. Ведь телеграмму доставят немедленно, и профессор позвонит или даже сегодня же вылетит.

Всю ночь Федор Григорьевич и Крупина не отходили от Чижовой, все, что только можно было сделать, сделали.

В синем свете ночника на Ольгу трудно было смотреть, но Федор Григорьевич не мог отвести глаз от ее отрешенного, голубоватого, покрытого холодной испариной лица. Не раз он видел, как умирают и молодые, и старые, и едва начинающие жить, и глубокие старцы. Он знал, что такое смерть, но каждый раз не мог с нею смириться, переносил ее, как внезапный удар. А Ольга… Ему казалось, что если бы она могла прямо сказать, что это он — ее убийца, ему было бы легче. Но в глазах ее, в прекрасных огромных глазах, не было укора — была лишь предсмертная мука и, кажется, жалоба. Это ему-то она жаловалась, с ним делилась тем, как ей тяжело! Только жалоба и боль — и ни тени осуждения!

«Смерть должна ожидать человека в конце его жизни, но не на пути», — вспоминались чьи-то слова. Но одно дело — фраза на бумаге и совсем другое — сидеть и смотреть, как на твоих глазах уходит человеческая жизнь.

Ольга просила не пускать к ней сестру. Она сказала:

— Пока не надо. — И добавила, глядя на Горохова: — Пока мне не станет лучше.

Федор Григорьевич подумал, что до последнего своего дня не забудет ни слов этих, ни того, как они были сказаны.

Ведь это она д л я н е г о сказала, чтоб его подбодрить! Она знала, что умирает, и ей было жаль его.

Он не отходил от нее, потому что странно ощутимая крепкая связь, возникшая между ними в утро операции, когда он зашел к ней в палату, все еще не прерывалась. Он зашел в палату, и Ольга — он это видел — сразу перестала бояться. А потом привезли каталку, он пошел мыть руки. Какое счастливое было утро! И какой прозрачный, чистый был свет за окнами клиники!

А сейчас он молил судьбу только о том, чтобы подольше не кончалась эта ночь с тяжелым хриплым дыханием Чижовой, с синими тенями на ее щеках, с широко раскрытыми глазами, в которых застыл ужас. Пускай все это страшно, лишь бы оттянуть час, когда и эта ночь в пустой палате покажется ему счастливой, потому что Ольга еще была жива.

Она лежала неподвижно, только пальцы правой руки, не переставая, теребили одеяло. Кожа медленно, но явственно утрачивала теплую живую окраску. Силы быстро убывали, женщина слабела, почти перестала говорить. Наверно, ей виделась сестра, она ласково шептала что-то вроде: «Ладно, Шурик, ладно…»