Вильям Гиллер - Пока дышу...

Держа руки на весу — ничто не должно коснуться этих рук! — Федор Григорьевич вошел в операционную.

Чижовой ввели в вену гексонал. Как все-таки быстро он действует! Мгновенно наступающая бледность и неуловимая для больной потеря сознания. Еще какой-то миг она слышит, но только миг.

Однако гексонал — это лишь начало. Нужен другой сон, более прочный и надежный, и в вену вводится релаксант, расслабляющий мускулатуру. Вот уже отвисла челюсть. Через рот в трахею ввели ларингоскоп, трубка фиксируется пластырем к лицу. Конец ее подключают к наркозному аппарату. Вот теперь действительно все. Из этого сна без воли врача не вырвешься.

Ольгу повернули на правый бок, обработанное йодом поле накрыто стерильным бельем. Горохов, Крупина, сестры — все рядом. Тамара Савельевна прикрепила к белью отсос для откачивания крови.

Почти бесшумно на тоненьких резиновых шинах приближается столик с инструментами. Последние мгновения — и хирург отрешен от мирских забот. До этого он еще мог о чем-то думать, но теперь — полное отрешение!

Дугообразный разрез под левой грудью. Темный. Глубокий. Зажимы, зажимы, отсос… Рассечена кожа, мышцы, видна плевра. Она тоже рассекается. Со свистом входит воздух в разреженное пространство.

Свист — сигнал наркотизатору усилить обмен газов. Вот она началась, работа для всех семнадцати!

Между ребрами вставляется расширитель. Обнажилось легкое, розовое, даже на вид нежное и невесомое. Оно дышит. Слава богу, дышит.

Большой салфеткой его бесцеремонно отводят, отжимают в глубь грудной клетки, чтобы не мешало видеть сердце.

…Стрелки часов приближались к двенадцати. Шел третий час операции. Горохов осязал уже не только кончиками пальцев. Он сам как бы аккумулировался от живого сердца Чижовой. Каждый толчок его отзывался в нем самом. И вдруг он почувствовал, что сердце на его ладони начинает биться все реже, реже…

Лицу стало очень холодно. Он почувствовал, как стерли пот с его лба.

Уже остановилось дыхание. Все медленней и беспорядочнее сердечные толчки.

— Дефибриллятор! — крикнул он резко. — Усильте разряд!

И начал массировать сердце. Ритм удалось восстановить, но вот опять, опять эти проклятые судорожные сокращения!

«Только бы выжила, — заклинал мысленно Горохов. — Только бы выжила… Милая, хорошая, выживи, постарайся!..»

Его передернуло, когда он услышал, что артериальное давление снижается. Уже шли не минуты — секунды.

— Пять, десять, двадцать, тридцать… — шептала Крупина.

Ему снова вытерли лоб.

На сорок первой минуте сердце как бы качнулось, слегка затрепетало у него в руках и начало биться. Появилось вначале едва уловимое дыхание. Постепенно восстанавливался ритм.

Все это означало только одно: операцию можно продолжать. И теперь уже непосредственно на самом сердце.

На бумаге, в описании операции, это определяется так просто:

«…мгновенно острием ножа прокалывается стенка левого желудочка и в это отверстие вставляется инструмент — комиссуротом. После этого палец подходит к инструменту, устанавливает его в определенном положении. Под невидимым для глаза контролем инструментом разрывают створки клапана сердца, чтобы устранить сужение, образовавшееся в результате врожденного порока сердца…»

Быстрота, чуткость, точность…. И только твои руки! Вся надежда на них. Но ты не видишь, что они там делают.

Пятый час операции. Уже зашито сделанное отверстие в предсердии, мышцы и кожа. Оставлена только резиновая трубка-дренаж в плевральной полости, куда будет стекать лимфа или кровь, которая скопилась во время операции.

Отойдя от стола, Федор Григорьевич медленным движением стянул с себя шапочку и маску. Они были мокрыми от пота.

Вряд ли есть семья врача, которая вместе с ним не переживала бы его радости и горести. О чем бы ни говорили, разговор непременно коснется больных, и никуда от этого не уйдешь, никуда не скроешься.

Врачу звонят друзья, знакомые, друзья друзей и знакомые их знакомых. По ночам звонят из больницы, прибегают за помощью соседи по дому. Устал? Что поделаешь, ты врач! Раздражен? Скрывай, ты врач! Жена от тебя ушла? Скрывай, терпеливо выслушивай больного и его родственников, отвечай на вопросы, не то прослывешь нечутким или — что еще страшнее — незаметно для себя и впрямь очерствеешь. А не дай бог, что плохое случится, — будет тебя мучить совесть. Совесть — она ведь мучает.

Горохов явился домой, когда уставшая от ожидания мать сидя дремала в кресле. Ключи от квартиры сына у Валентины Анатольевны были, но по молчаливой договоренности без предупреждения она никогда не приезжала, кроме разве тех исключительных случаев, когда он болел. А сегодня она не могла не приехать — прослышала, что в клинике Кулагина доктор Горохов делает операцию на сердце.

Валентина Анатольевна ждала, ждала, а сына все не было. Можно бы, конечно, позвонить в клинику, но у них это не было принято. А в голову лезли мысли, одна другой страшнее, и душа болела. Больным-то он — хирург, человек с ножом в руках, а ей — сын, ее мальчик, Федя…

— Мамочка! — обрадовался Федор Григорьевич. — Милая ты моя! — И остановился в дверях. — Ну, поздравь меня! И, пожалуйста, чаю, покрепче и погорячей. Смерть как хочу пить!

Валентина Анатольевна мгновенно очнулась и, мимоходом обняв сына, поспешила на кухню.

А потом он сидел в кресле, вытянув ноги в одних носках, сидел, закрыв глаза, и неудержимо тянуло спать, но засыпать не хотелось, чтоб не утратить во сне никогда еще не испытанное, столь острое чувство счастья.

Но Валентина Анатольевна все же уложила его, и он как в яму провалился, сны его были светлыми, радостными, хотя, проснувшись, он не мог вспомнить ни одного из них.

Он вскочил рывком, будто кто-то его окликнул, сел на постели, снял телефонную трубку и набрал номер клиники. Он говорил шепотом, чтоб не разбудить мать, а по ту сторону провода громкий, веселый голос отвечал ему, что все в порядке, Чижова чувствует себя хорошо, спит. И он подумал, что удачная эта операция — праздник не только для него, а для всей клиники.

Федор Григорьевич снова лег, закрыл глаза, но заснуть уже не смог, встал, оделся, неся туфли в руке, в носках прошел к двери и, мягко закрыв замок, вышел из дома.

А на пятые сутки, ночью, у Ольги Чижовой внезапно подпрыгнула температура. Дежурила, как обычно, когда Федор Григорьевич отсыпался, Крупина. Она не хотела беспокоить Горохова — он и без того сутками не выходил из клиники, — рассчитывала, что сама справится. Но началось удушье, и пришлось позвонить.

Горохов приехал мгновенно. Сделал дополнительные назначения. Тяжело ступая, медленно вышел из палаты, закурил и вдруг, словно решившись на что-то, поспешил к себе в кабинет.