Вильям Гиллер - Пока дышу...

Горохов отложил газету. Несколько минут сидел, закрыв глаза. Потом поднялся, ощущая, что немного успокоился.

«Хватит. Надо действовать», — решил он, выдвинул ящик стола, достал лист чистой бумаги, для верности записал еще раз давно известный штат, который потребуется ему в операционной.

Да, да, штат… Техника в операционной действует не сама по себе. Техника людей требует.

Итак: хирург — 1, ассистентов — 3, операционных сестер — 3, анестезиологов — 2, врач-электрокардиографист, санитарки… Но и это еще не все. Для операции на «сухом» сердце с применением аппарата искусственного кровообращения нужны врачи, техник, лаборант, биохимик…

В общем, семнадцать человек будет в операционной под его началом. Впрочем, при чем тут он? Все эти люди и все аппараты будут подчиняться той, кто окажется на операционном столе, ее организму…

В исходе операции Федор Григорьевич не сомневался. Сколько уж раз он проделал ее и мысленно, и на бумаге! Как досконально изучил все, что предстоит делать, каждый свой жест. Чижова должна выдержать. Она выдержит…

«Ну, а если все-таки телеграфировать Сергею Сергеевичу?» — против воли мелькнула мысль, но он тут же одернул себя. Припомнилась мудрость Наполеона: «Генерал, который слишком заботится о резервах, непременно будет разбит». Но вслед за этим явилось другое соображение, вполне обоснованное и трезвое: «Некогда уж теперь ни телеграфировать, ни телефонить, некогда! Человек умирает…»

Федор Григорьевич посмотрел на часы, подумал, что сегодня непременно ляжет спать пораньше — выспаться он обязан.

Он шел домой медленно, чтобы продышаться, и в иные моменты думал, что все эти люди, спешащие по улицам кто куда, знают о том, что предстоит ему завтра, но одни одобряют его решимость, другие осуждают. Иначе и быть не может — ведь даже в клинике, не просто люди, а иные медики считают этот его шаг слишком рискованным и дерзким. Дескать, что ему до престижа клиники! Ему абы свое доказать, отличиться! А ведь речь-то идет о живом человеке!..

«Врете вы все! — хотелось сказать Федору Григорьевичу. — Не жизнь человека вам важна, а только престиж клиники. Но вы его неверно понимаете!»

Конечно, в такой откровенной форме никто с Федором Григорьевичем не спорил, по смысл разговоров был именно таков. И все же хирург — как капитан на корабле. Он обладает высшей законодательной и исполнительной властью. Последнее слово — за ним, и да смолкнут все дискуссии! Воля капитана — ноля хирурга — пришла в действие.

Накануне самого трудного дня в жизни Федора Горохова на утренней конференции обсуждался, как обычно, список больных, назначенных на операцию. Когда назвали Ольгу Чижову, наступила полная тишина. Дежурный врач зачитал написанное под диктовку Горохова подробное заключение: мотивированный диагноз, показания к операции, план операции, обезболивание, список лиц, участвующих в оперативном вмешательстве.

И снова возникла пауза.

Горохов почувствовал, что слово — за ним. Неторопливо, стараясь не выдать своего состояния, он начал:

— Я не исключаю ни неожиданности, ни возможности ошибки. Однако надо, во-первых, учитывать упорство болезни и, во-вторых, предупредить угрозу осложнения со стороны сердца.

Он говорил даже спокойнее, чем всегда, и жесты его тоже были необычно плавны, словно в замедленной киносъемке. Тамара Савельевна подумала, что непривычная эта размеренность, сменившая присущую Федору порывистость, импульсивность реакций, дается ему нелегко, но призвана убедить собравшихся здесь людей в том, что хирург уверен в благополучном исходе операции, хотя и считает ее серьезным испытанием для всех, кто будет находиться в операционной.

Когда Горохов объявил Тамаре о своем решении, она считала обязательным телеграфировать Кулагину. И Федор не возразил. Может быть, именно поэтому Тамара Савельевна воздержалась, — слишком уж безразлично, даже, пожалуй, снисходительно он отнесся к ее намерению. И телеграмма осталась лежать в кармане халата. Наблюдая Горохова на утренней конференции, она думала, что получилось хорошо — не стоило посылать. В конце концов, Сергей Сергеевич получит сюрприз, который не сможет его не порадовать. Вырастить ученика, который в трудную минуту способен не только заменить, но и превзойти тебя самого, — это ли не мечта каждого настоящего учителя?!

И все-таки в ночь перед операцией Тамара Савельевна не могла уснуть.

В комнате было темно и тихо, а она лежала и смотрела широко открытыми глазами в пространство. Федор казался ей то мальчишкой, который, радуясь, что учитель на минуточку отвернулся, начинает проказить, не ведая, что проказы могут обернуться бедою, то человеком отчаянной решимости, который, не щадя себя, идет на подвиг. Ведь кого-кого, но ее он до конца не мог загипнотизировать своим подчеркнутым спокойствием на конференции. Она знала его и знала, сколько неожиданностей подстерегает их всех завтра. Это странно — неожиданности, которых ждут! Но в случае с Чижовой все обстоит именно так.

После утомительных часов ночного тяжелого раздумья Тамара Савельевна уснула. Она лежала в неудобной позе, подложив под себя левый локоть и сдавив сердце. И ее мучил кошмар.

Ей снилось, что они с Федором куда-то едут на машине. Она видит петляющую высоко в горах дорогу, по которой с бешеной скоростью мчится автомобиль.

— Не надо так быстро! — испуганно прижимаясь к Федору, говорит она ему.

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, — улыбаясь отвечает он и, держа баранку одной левой рукой, правой крепко обнимает Тамарины плечи.

— Федор! — вдруг дико кричит она. — Федя!

Неожиданно из-за крутого поворота им навстречу выскакивает машина. Обхватив Горохова обеими руками, Тамара от страха крепко зажмуривает глаза.

Она шевельнулась во сне, и тотчас все преобразилось.

Теперь она видит, как Горохов прыгает с самолета с парашютом, хочет крикнуть, что ветром его сносит к озеру, но голоса нет, и на ее глазах он медленно погружается в воду.

— Федя! — наконец кричит она, испытывая невыносимое чувство страха.

Тамара Савельевна вздрогнула, когда зазвонил будильник. Не сразу отпустила ее безысходность кошмара. Но потом все забылось. День был ясный, по-июльски светило солнце, усиливая интенсивность всех красок и делая их первозданно чистыми.

Обливаясь холодной водой, она вдруг подумала, что и Горохов, наверно, тоже сейчас стоит под душем. И они примерно в одно и то же время позавтракают, и выйдут из дому, и пойдут пешком, оба думая об одном и том же. Впрочем, она-то всегда шла на работу пешком, и, кажется, не было силы, которая могла бы заставить ее опоздать хоть на пять минут.

Но сейчас она решила, что хотя все готово, но сегодня надо прийти гораздо, гораздо раньше. И потому, выпив стакан кефира, сбежала с лестницы, на ходу жуя бутерброд. Хлеб зачерствел и царапал десны, но она не замечала этого и, выскочив из подъезда, схватила проходившее мимо такси.